Возвращение в Михайловское
Шрифт:
В другой раз попытался развить ту же тему еще беспощадней...
– Бросьте, Пушкин! Не знаю, как вы, я - дитя любви! Моя матушка по сей день любит отца, как кошка! Сиречь... акт моего зачатия никак не мог быть неприятен для обоих. Напротив... он наверняка доставил удовольствие обоим. Воспитание и скромность не позволяют мне представлять себе, как это происходило... в общем, понятно! Простите за откровенность! Моя благодарность? Вопрос снимается сам собой! Кроме того... все родители на свете стремятся иметь детей из эгоистической склонности встретить в них продолжение свое. И очень тоскуют, если это продолжение не чудится им схожим.
Власть... да, именно - власть! чего-то более прочного и более органичного, чем
– сейчас, в дороге, мимо осевшей на склоне татарской деревушки эта мысль чуть не впервые показалась неприятна. Он вспомнил, как в Юрзуфе слышал нечаянно обрывок разговора генерала с Николаем-младшим:
– Александр так огорчает меня своей холодностью!.. (Речь шла о старшем сыне.)
С появлением Александра-гостя, естественно, разговор прервался. Как было сказано? "Огорчает" или "страшит"?
Неужто эта бесконечная отвага ума - в прозрении и отрицании - была лишь холодностью сердца?
– он терялся в раздумье.
Раевского Александра раздражала даже слава его семьи. Он не терпел Жуковского. "Певец во стане русских воинов" существовал для него лишь как повод для издевок. "Среди прочего это - плохие стихи!
– говорил он.
– И хуже того - плохие чувства!"
– Бедный отец! Его посвятили в римляне, хоть сам он не пошел дальше древнего грека, женившись на гречанке! "Раевский, слава наших дней, / Хвала! Перед рядами / Он первый грудь против мечей / С отважными сынами..." Жуковский, кажется, ваш друг? Скажите ему, что это - полная глупость! Во-первых, непосредственно в бою нас не было - ни меня, ни брата. Отец действовал под Дашковкой славно. Хотите звать его героем? Охотно допускаю. Только... Никаких сыновей он в бой не выводил. Это петербургский анекдот. Вы не представляете, сколько в то время долетало анекдотов с полей сражений до столичных болтунов, не нюхавших пороху, но зато с восторгом мусоливших все, что доходило до них, - на ходу изменяя и перевирая. Мне шел семнадцатый год, и я был уже здоровый верзила - как отец мог поднять меня на руки? Да еще шествуя во главе войска, да еще вместе с братом - хоть тот был поменьше. Хотите правду? Отец вообще отослал меня с поля боя - под каким-то предлогом. Кажется, с донесением - кое, впрочем, никому не было нужно. А братец Николай в это время в лесу собирал ягоды. Долетевшая пуля пробила ему панталончики. А если положа руку на сердце... никто не поймет, зачем нас отец вообще брал с собой в это сражение. Разве чтоб пощекотать нервы матушки - очередной раз либо очередной раз испытать ее любовь. Она, конечно, безумно волновалась... Она ж не знала еще, что я, как никто другой из детей, вовсе не оправдаю ее надежд! Ах, если бы меня убило под Дашковкой! Как бы меня вспоминали! Надежда семьи! Верный продолжатель отцовской славы!
– и при этом смеялся - каким-то чуть не утробным смехом.
Александр Пушкин лишь после поймет, что... Впрочем, об этом дале. Мы не знаем - где он сейчас. Среди горных кряжей, где сухой красноватый цвет камней сливается невольно с рыжеватым руном овечьих стад (Крым) - или на лесной дороге, где мокрые деревья при первом же ветерке щедро осыпают его каплями прошедшего дождя (Михайловское). Знаем только - что вспоминает... И что духовный облик Раевского - старшего сына - отложился в нем настолько властно и прочно, что на какой-то момент стал мешать его собственному эго...
К стихам Раевский относился заранее подозрительно. Как? Самое нужное слово - или самое важное - может быть заменено другим, если не в рифму или не входит в размер?.. Это так же искусственно, как в опере, где обычные слова почему-то должны петься. Смешно, и только! Самое интересное, что Пушкин почти соглашался с ним. С ним бывало трудно не соглашаться. И после его слов казалось странно, что кто-то мог думать иначе. Стихи самого Александра Раевский не хвалил, а как бы принимал. Он не переносил чтения стихов вслух, уверял, что поэты чтением украшают собственные вирши, - и всегда читал сам. Александр с трепетом ждал его суда. Приходя в гости к Александру - ложился на койку хозяина - всегда на спину - и ждал, Александр подносил ему листки, и тот читал лежа, вздернув тонкие длинные ноги в брюках со штрипками, в темных ажурных носках, чаще заложив ноги одна на другую.
Однажды... это было много поздней, в Одессе, когда Александр сочинил уже свой "Фонтан" - поэму, которую ждал бурный успех, Раевский, как всегда, появился у него и, узнав, что предстоит знакомство с чем-то новым, как обычно, возлег на кушетку и протянул руку - словно за неизбежной данью. Читал он серьезно, не пробегая глазами - погружаясь в чтение... Вдруг рассмеялся. Смех был жесткий, колючий, долгий...
– Хотел бы узнать, что так насмешило вас?
– спросил Александр, бледнея и теряя голос...
– Да вот тут у вас один пассаж!
– Раевский небрежно ткнул пятерней в рукопись.
– Никогда не читывал подобной чуши!..
– и еще посмеялся всласть. Но увидел бледную физиономию автора...
– Тут у вас говорится... "Он часто в сечах роковых / Подъемлет саблю, и с размаха / Недвижим остается вдруг, / Глядит с безумием вокруг..." Как вы это себе представляете? Вы не были никогда в бою. А вам приходит шальная мысль описывать сражение, да еще сабельное! Наиболее тяжкое. Если б ваш Гирей или как там его - на секунду задумался и остановился...
– Он рассмеялся коротко и почти с жалостью к поэту.
– В бою - паче сабельном... вам не снести головы - ежли вы не снесете ее кому-то другому! А "оставаться недвижным", "шептать" что-то... И как это можно - "глядеть с безумием", не объясните? Вы совсем не знаете жизни, мой друг! Вы гадаете об ней! Не всегда удачно!
Александр расхохотался - легко и беспечно, согласился без споров. Ну, правда! Конечно, все так. Только... Стихи есть стихи. Им вовсе необязательно прямое сходство... И оставил все как есть.
– Да пусть себе!
– бросил он с небрежно.
– Да пусть себе!..
– На том все и кончилось.
Зато как Александр (добавим, порядком избалованный к этому времени успехом и согласным "признаний хором") радовался, если про какие-то из его стихов Раевский, так вот, валяясь на кушетке, бросал через губу:
– А это - ничего... пожалуй, неплохо!..
И странно! Чем неприятней было временами какое-то из высказываний Раев-ского - Александр сознавал, что рвется услышать это снова...
Таинственно для него было отношение Раевского к женщинам. Как-то, еще на водах - в самом начале их знакомства, - они повстречали у источников даму, которая понравилась обоим, и они несколько дней терпеливо высматривали ее - красивую, породистую, с необыкновенной осанкой, словно сошедшую с картины мастеров болонской школы, и откровенно пытались обратить ее внимание на себя, особенно Александр - он был моложе... Но взгляд ее скользил настолько рассеянно, что, казалось, не родилось еще человека, на ком бы он мог задержаться... Раевскому это быстро прискучило,
– А вы представьте ее на судне!
– шепнул он Александру.
– Сиречь на урыльнике... И все пройдет!..
– У него это звалось: "Немного говна в душу изви-ните!" - и Александр жалко улыбался.
Раевский не говорил, к примеру, просто: "Пушкин, идемте в баню!" - но беспременно что-то этакое: "Как по-вашему - нам не пора уже с вами омыть свои грехи?.."
Александр побаивался или не любил высоких слов, которые ничего не значили. Слово "грех" для него имело свой смысл - звучало как именно "грех". А здесь он должен был безмолвно принять легкость, с какой входят в обращение самые что ни есть весомые слова.