Возвращение в Михайловское
Шрифт:
Эти походы в баню были чем-то мучительны для Александра. Хоть он не рисковал в этом признаться.
Он от природы был застенчив и часто скрывал это от себя. Не с женщинами, нет - с мужчинами. Слуг это не касалось. Арина могла спокойно мыть его в бане - и он бестрепетно поворачивал к ней то одну часть своего естества, то другую. И видел, что Арина откровенно любуется его статями - как собственным рукоделием, что ли?.. В турецких банях, в калмыцких - он охотно подставлял себя чужому полуголому банщику... но с мужчинами своего круга... Так вот, с Раевским почему-то он ощущал особую неловкость. Ему даже казалось - тот отлично сознает эту его слабость.
Как-то он сказал:
– Вы счастливец! Вы малорослы! Ну... небольшого роста! Сие дает вам фору - супротив
– ну и так далее.
Ярый бонапартист, хотя и на него лег отсвет славы отца, добытой именно в войне с Бонапартом, - он разглагольствовал нередко:
– Вы все не понимаете, какую роль сыграл Наполеон в изменении самого духа века!.. Вы были юны тогда. Война 12-го года и прочее - все это не имеет значения сравнительно с тем, что юный артиллерийский поручик... он был всего поручиком? безродный, итальяшка... одною силой ума и воли смог стать императором французов и на какой-то момент, достаточно продолжительный, - повелителем Европы. Пред кем склонились владыки древних династий. Пред кем дрожали некогда победоносные армии. Это ли не победа личности над властью и родовыми привилегиями? Победа духа над силой и окаменевшими традициями?.. Он сделал больше, чем ваш Байрон, для укрепления человеческой гордыни и веры человека в себя!.. Да что там! Если б не он - не было б, уверяю вас, и никакого Байрона!
Что касается ноги, на которую он припадал... у него был свищ на самой жиле, в нижней части голени. Свищ никак не заживал, его-то он и лечил в Пятигорске ваннами, поджидая семейство. Когда распаковывал свою рану в бане, лицо его ненадолго выглядело даже жалким. Но и здесь он умудрялся набрасывать тень таинственности, намекая Александру, что сие, возможно, след болезни, название которой он скромно умалчивал.
– Ваш любимый Руссо, как вы помните, водил своего племянника по венериче-ским клиникам Женевы, дабы явить ему картину последствий разврата! (И, странно, в его устах эта история звучала почти новацией! Может, потому, что он добавлял: "Кстати, эта злосчастная уремия, так мучившая его, была след незалеченного люэса! Впрочем... у великого Петра было то же самое! Он лечился в Голландии и не долечился... потому и умер".)
Александр смертельно боялся этих болезней и вместе с тем питал к ним необыкновенное любопытство.
– Как? Вы ни разу не бывали - хотя бы в Любеке? (Он отлично знал, что Александр никогда не был за границей!) О-о! Это - первый ганзейский город на пути в Европу, как помните из географии, и классический город публичных домов и венерических клиник.
Когда много позже уже, в Одессе, он знакомил Александра с Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, он сказал ей:
– Это способный молодой поэт, уже, наверное, известный вам понаслышке! Он украсит, без сомнения, ваш салон. Вы ведь, как дитя - любите все, что блестит! Простите, Александр!
Тот, как джентльмен, тотчас вступился за даму:
– Я согласен служить графине даже игрушкой!
– поклонился и поцеловал руку, во второй раз благодарно протянутую ему.
– Ну... вы готовы, я вижу!
– сказал мрачный Раевский, когда они остались вдвоем.
– Что тут плохого? Она прелестна!
– ответил Пушкин, принимая от лакея с подноса бокал шампанского. Хмель жизни в очередной раз ударил ему в голову.
– Да, конечно.
– Раевский тоже взял бокал и опрокинул шампанское, как водку.
– Этот ее нежный взгляд - мягкий и как бы влажный... Что останавливается на вас с печальным зовом... Но он так останавливается решительно на всех. Можете проследить, если хотите! Он так полон мечты о несбывшемся - и каждый из нас готов тотчас предоставить ей то, что она не нашла в жизни... На самом деле... Знаете, что излучает этот небесный взор? Что стоит за ним? Герб гетманов Браницких! Башенки Белой Церкви - родового и неотъемлемого имения гетманов, польских - заметьте! Она полячка, польская панна... Она могла быть только женой наместника, генерал-губернатора. Ну, если ей уж не подфартило императрицею...
– Почем вы знаете?
– отмахнулся Александр. Он и вправду чуть пьянел. От шампанского, от женщины... Его чуть шатало.
– О-о! Я знаю столько, что вам не снилось! И не только потому, что вы молоды!.. К тому ж... я ей - кузен, - прибавил он торопливо.
– Ах, друг мой! Самая красивая женщина Парижа не может дать больше, чем у нее есть. (И рассмеялся делано.)
Сколько раз потом, встречаясь с Елизаветой Ксаверьевной и наблюдая ее в свете, Александр то вспоминал слова Раевского, то начисто забывал про них. Эта женщина одним взглядом умела заставить забыть. Все. Просто... когда она взглядывала на тебя так - ты был уверен, что ты один, на кого можно так смотреть. Есть такие глаза и такие женщины.
Ну, разумеется... на каменистой дороге из Юрзуфа, при переходе через Крымские горы, Александр еще не знал всего этого. Стараясь не упустить маячившие впереди фигуры Николая Раевского и Николая Николаевича старшего, генерала, и доктора Рудыковского, впрочем, и не нагоняя их (хотелось еще побыть одному), и следя за дорогой, чтоб конь не оступился все ж горные тропы, - Александр вспоминал того Александра - и чувствовал, что власть, какою тот обладал над ним и которая стала смущать его, мало-помалу исчезает - вместе с расстоянием. И был рад этому, не понимал, что стоит только встретиться - и все начнется снова... Раевский Александр был такой человек, что думать о нем дурно хоть в какой-то степени можно было, лишь находясь вдали от него. Но стоило увидеть - и ты вновь попадал в полон его неистребимого обаяния. Пусть даже порой откровенно отрицательного - что из того? Иначе откуда бы взялся Мефистофель и все демоны на свете! (Александр еще не раз в жизни столкнется с его правотой - даже тогда, когда тот, кажется, навсегда исчезнет из его жизни.)
В Бахчисарае г-н Ананьич, местный полицмейстер, потея от усердия, подробно излагал генералу и его спутникам легенду здешних мест про пленницу европеянку, якобы полячку, которую любил местный хан Гирей - а после ее смерти или ее гибели воздвиг эту гробницу и этот фонтан... Из ржавой трубы временами набегала коричневатая капля. Будто капля крови, обесцвеченная временем. Как будто княжна, как будто Мария... Потоцкая? Из тех самых Потоцких, уманских?.. (1) Сам-то Пушкин почему-то сразу поверил - что все так и было. Имя Мария как бы удостоверяло собой быль. Цветок прекрасный пересаженный на чужую почву... Какой у него удел? Он представлял себе те самые узенькие ступни, робко спешившие в этих комнатах, по мягким ширазским коврам - утопая, как в воде. "Любили мягких вы ковров / Роскошное прикосновенье..." Строки рождались неизвестно откуда - и упадали неизвестно куда. Он никогда не знал - откуда они приходят. Мария! Он повторял про себя - и любовался сладкозвучьем. Слово слетало с губ - и упархивало куда-то в вышину. Небесный свод... Две узкие ножки застили горизонт, за которым пряталось солнце. Воспоминание было прочно и томило душу.
Что сказал бы друг Раевский? Вы влюбились в девочку? Поздравляю! Вы стареете, мой друг! Право, слишком рано! Эта преждевременная старость души... Впрочем... весьма расхожая болезнь. Века! Рамоли! И Александр словно услышал въяве, с каким восхитительным презрением тот произнес бы это слово "рамоли"!
Что, если б эта девочка с беззащитными ногами столкнулась с человеком, подобным ее брату?..
Мысль было не отогнать. Он забывал о ней и вспоминал снова.
"...Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века..." (2)