Возвращение в Михайловское
Шрифт:
– Ты присмотри тут за ним!
– строго приказал Арине Сергей Львович.
– А то скиснет совсем. Сопьется, не дай Бог!
– Да вы уж не сумлевайтесь!
– сквозь слезы сказала Арина, впрочем, не без ехидства.
Мать притянула кудрявую темную копну сына, поцеловала в лоб и перекрестила голову. Впрочем, в голове и таились все опасности. Она-то это знала.
Отец подал руку остраненно.
– Подумай над всем, что произошло!
– сказал наставительно и, понизив тон: - И завиральные идеи эти - брось!..
Сын пожал холодную высокомерную руку.
– Привет всем!
– выдавил из себя.
– Жуковскому, Карамзиным... Скажите - жду новых томов!
–
– засуетился вдруг отец.
– И Екатерине Андревне передам твой привет!
– Он снова был сам собой - на высоте и говорил с сыном о возвышенном. Как положено родителю. Он сызнова был приятелем Карамзина, родней по духу Жуковского, Вяземского... Их много связывало ссыном.
– Пиши, не ленись!
– добавил на всякий случай. Кто, как не он, отец, обязан быть в курсе литературных интересов сына?
Ольга подошла неловко, уронила головку на грудь. Он обнял ее и поднял - она заболтала ногами в воздухе.
– Береги себя!
– шептала она.
– Береги!..
– Ольга, Ольга! Это уж вовсе не комильфо!
– попенял Сергей Львович.
– Оставьте их в покое! Она сестра ему!
– буркнула Надежда Осиповна и села в карету.
Все отъезжающие уселись в карету, а возки дернулись, готовые тронуться за ней.
– Приезжайте снова!
– махали дружно дворовые.
– Приезжайте!
Потом... все покатилось по кругу - круг сомкнулся и разомкнулся, все стало двигаться, удаляться, исчезать. И пропало из виду... Александр бессмысленно смотрел вслед.
Он остался один...
Вернулся в дом и снова стал знакомиться с ним - как сначала. Дом, который покинули люди, уже не совсем тот, что прежде. "Онегин шкафы отворил: / В одном нашел тетрадь расхода, / В другом наливок целый строй... / И календарь осьмого года..." Он прошелся по комнатам, открывая и закрывая шкафы. Пустота.... Дом вдругпостарел - на десятки лет. Вновь отошел к Ганнибалам. "Он в том покое поселился / Где деревенский старожил / Лет сорок с ключницей бранился, / В окно смотрел и мух давил..." Кой-где валялись еще оставленные вещи - те, что решили не брать в последний момент. Скоро Арина с девками приберет все. Он подобрал с полу Ольгину заколку для волос и долго вертел в руках. На спинке кресла перекинут материнский платок - мигренный. Столько раз видел его на голове у матери, что теперь, валявшийся просто в креслах, он внушал суеверное чувство - почти страх. Вещи долговечней людей - их памяти, их усилий. Он сказал вслух себе:
– Одиночество мое совершенно, праздность торжественна...
Если честно, он совершенно не представлял, куда себя деть. Мир запахнул на нем плащ, застегнул его. И оставалось только... что оставалось?
Схолия
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я мечтал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким волненьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя...
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы... как ножки их.
Эти две строфы Первой главы, одна за другой, как в романе, обнаруживают странную особенность. "Все в жизни - контрапункт, иначе противоположность", - говорил М.Глинка. Строфы противоположны - по духу и входят в контрапункт меж собой. Два мироощущения, почти полярных. Если вдруг задаться целью разделить этот текст, как в хоре, на голоса героев романа, тем самым превратив его в драматический. Первая строфа будет, несомненно, звучать "на голос" Ленского, а вторая - Онегина. Но обе при этом принадлежат третьему персонажу - Автору, как герою романа. "Пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница..." Текст в романе, безусловно, служит примером известной теории М.М. Бахтина о "романном слове", - по которой автор как бы постоянно перемещается в своем авторском тексте (и в своем сознании) из словесной области одного героя в другую, и языковый ряд авторской речи так же движется - от персонажа к персонажу. (Вспомним, например, как Пушкин описывает начало любви Ленского и Ольги: "Чуть отрок, Ольгою плененный, / Сердечных мук еще не знав, / Он был свидетель умиленный / Ее младенчесских забав..." Автор не просто рассказывает о Ленском - но почти стихом Ленского. В его образной природе. "Простим горячке юных лет / И юный жар, и юный бред!" - скажет о нем Онегин.) В романе прозаическом это вовсе не значит, что автор созидает еще один образ: соединенного героя, сиамского близнеца... воплощение самого себя в образном плане. Роман в стихах Пушкина, напротив, решает эту художественную задачу. Есть Автор-Онегин и Автор-Ленский. И мы не только перебираемся в словесной ткани романа из одной области сознания в другую, но и убеждаемся на каждом шагу, что в жизни эти герои, как правило, в нас соединены, и лишь книга, как некая условность (внешний сюжет), способна разделить их...
Прослонявшись по дому часа два, так и не найдя себе места, Александр помчался в Тригорское - под крыло Прасковьи Александровны. Она умела оказывать на него благостное действо. Но, как назло, она как раз упорхнула в гости к соседям помещикам... новоржевский бомонд, который она ругала на чем свет стоит, наполовину состоял из ее родни. После двух мужей у нее здесь осталась пропасть родственников обоего полу.
Так что дома из девочек застал только Анну... Она улыбнулась вымученно, хотя и обрадовалась: к кому бы он ни приезжал в их дом - она знала, что не к ней.
– Ах, Александр! Как все ужасно, право, ужасно!
– Она имела в виду всеобщий отъезд, Ольгу, по которой намеревалась скучать, его одиночество, свое одиночество... То, что у нас проносится в мыслях, всегда более того, о чем мы говорим.
– Сготовить вам кофию?
– спросила она робко.
– Нет. (Он нахмурился, потом расправил морщинки - все в порядке!) Как говорил один мой приятель - рюмочку водки, ежли она у вас есть!
– А если только наливка?
– Хуже... но что есть!
Водка нашлась - теплая, не из погреба. Он поморщился, выпил... На закуску даже не взглянул.
Почему-то он вдруг стал глядеть внимательно на свой перстень. И так повернул, и так... Девушка тоже заглянула.
– А что там написано?
– Понятия не имею. Вроде иудейские письмена. Или караимские - мне говорили.
– А кто это - караимы?
– Племя! Верно - хазарское. Живут в Крыму - и веруют, как иудеи. Но это - мой талисман!.. От сглазу. От белого человека.
– Почему непременно от белого?