Возвращение в Москву
Шрифт:
– Что-то есть, что-то есть от того, о ком вы говорите! Но не смущали бы вы, дамы, юношу. Юноши восприимчивы, переимчивы, творят себя юноши по образу и подобию… некоего идеала. Чаще всего идеала совсем неподходящего и вопреки тому материалу, из которого сами слеплены. Так не навязывайте, дамы, идеалов юношам. Ужас, что может выйти!
– Ничего особенного из них не может выйти, – ляпнула Ритуся, – что-нибудь самое обыкновенное и скучное, это да!
– Например, «Демон поверженный», – исподтишка пробубнила коварная Юлька. – Кто его, кстати, поверг? Юрка, ты не знаешь?
Юра покачал головой. Он вообще не очень понимал, о чем разговор. Его знание истории искусства оставляло желать лучшего, а в школе-интернате только-только начались обязательные экскурсии в музеи и галереи. Врубелевского «Демона» он еще никогда не видел, даже на репродукциях, редких в то время. Слишком сомнительные и сложные, далеко не оптимистические настроения навевала картина, тревожила и влекла, как влечет, случается, после череды ясных теплых дней грозовая туча с ее холодным секущим ливнем и смертоносными молниями.
– Есть мнение, – важно заметила Елена Львовна, – что Демон сам себя… э-э-э… поверг. Будучи вместилищем всевозможных грехов и раздираем противоречиями. Такое уж несовершенное создание, Демон. Завистлив и жаден, несчастный, – мало ему было жизни, подавай еще и смерть. Но, по-моему и даже скорее всего, его гибель вполне могла быть подстроена и разочарованной в нем женщиной. С демонами, девочки, лучше не сближаться, вблизи они теряют свою декоративность, становятся утомительны и, боюсь, даже пованивают. Ты не согласишься ли, Ритуся?
Но Ритуся демонстративно смотрела в потолок, поджав губы. Зато Михаил Муратович заметил, рассеянно и не без грусти:
– Все-то ты познала, Леночка, многоопытная ты моя. Он прекрасно знал, что по части отрицательного опыта Елене Львовне сто очков вперед даст Ритуся, и очень надеялся, что нынешняя вспышка Ритусиного бунтарства означает начало ее пробуждения от того дурного сна, в котором она пребывает уже почти два года. Самое ужасное может случиться, считал Михаил Муратович, если Ритуся окончательно научится управлять своим сном наяву, вместо того чтобы пробудиться и разобраться с реальностью. Но реальности она боится, как боялась бы попасть в чужой сон и заблудиться в нем, в бессвязном для нее. Реальность, размышлял Михаил Муратович, реальность, как нам внушили, такая штука, которая существует независимо от нас. М-да, она и существует. Существует, пока мы с этим согласны. А когда не согласны? Тогда сон. Если повезет, золотой. Если нет… лучше не думать. Кошмар.
– Кошмар, – невольно произнес вслух Михаил Муратович. Выдержка явно изменяла ему.
– В чем кошмар, Микуша? – встрепенулась Елена Львовна.
– Я тут подумал об иллюзиях в связи с нашим разговором, Леночка. Ваши женские иллюзии (и касательно предмета чувств-с тоже) – дело особое, не очень простое. Кроме того, умнейшие из вас, дамы, легко отделяют грезы от бытовой суеты, умеют включать их, словно телевизор, в урочное время и… пережива-а-ают всласть радости ли, невзгоды ли. А счастливы те, у кого грезы уравновешены этой самой трижды вами проклятой бытовой суетой. Но мое мнение таково: если последней вы лишены, то лишены не более и не менее чем маяка. Иногда надобно и возвращаться, Маргарита, из моря грез.
– Ладно тебе, папа, – довольно мирно отмахнулась Ритуся, – все мы знаем, что твое хобби «теория женщины». И все равно ты остаешься дилетантом, даже Юлька понимает это, видишь – фыркает в салфетку. И не лезь ты мне в душу, исповедоваться все равно не стану и каяться тоже. А вот лучше поведай, что там с иллюзиями у мужиков. Все просто, не так ли?
– Не ехидничай попусту, – немного рассердился Михаил Муратович и счел нужным это показать легкой мимикой. – Я, Ритка, давно не питаю никаких иллюзий. Я совершенно четко понимаю, что если время тянется-тянется и отдает сладкой мятой, как ваша любимая жевательная резинка, дети, если все слишком хорошо, значит, нужно быть настороже, значит, жизнь готовит подвох. Учтите, мальчики! – обратился он к Юре и Виктору. – Не знаю, знаком ли вам такой старый стишок (его еще, кажется, умные гимназисты сочинили во времена оны):
Мой небосвод кристально ясенИ полон радужных картин,Не потому, что мир прекрасен,А потому, что я – кретин.Вот вам предостережение и мой завет: если эйфория затянулась, будет вам по голове. Эйфория должна быть кратковременна, это закон природы. Продолжительно эйфоризирующие субъекты впадают в кретинизм и становятся легкой добычей субъектов хищных.
– Но ведь ты не хищник, Микуша? – не без игривости подняла брови Елена Львовна.
– Куда мне, Леночка! – хитро подмигнул Михаил Муратович. – Я всего лишь мудрый старый пень и люблю, когда мне, оказывая уважение, задают вопросы. Вот только Маргарита меня не уважает – вопросов не задает…
– Это с тех пор, папа, когда ты перестал отвечать на них прямо и определенно, а все с вывертом. Между прочим, задам тебе вопросик: сам-то ты вопросы задаешь или все познал на свете?
– Не все, Маргарита. Не все я познал. И на тот свет мне еще не пора, если ты об этом. А вопросы (во всяком случае, явно) я не задаю с тех пор, когда на вопрос «Как жить?» я получил ответ: «Забудь об этом». Была, знаете, такая игра-гадание: задаешь вопрос и переворачиваешь карточку с ответом, выбранную наобум, как экзаменационный билет. Меня, юного тогда и чрезмерно впечатлительного, знаете, потряс такой ответ и сказался, должно быть, на формировании моего «я». Ответил я на твой вопрос, Ритуся? Обойдусь без твоих колкостей, ответил и ответил. Я, между прочим, ценность своего «я» измеряю количеством заданных мне вопросов, а их немало…
Мучат меня проклятые вопросы. Тысячи и тысячи вопросов. Умственный человек им будто мед для мух. Или не мед, а (себе-то можно признаться) навоз?! Но не в этом, полагаю, суть – что есть, то есть. Мучат вопросы исподволь весь день и беспокоят во снах полночи, а материализуются, обретают чуть ли не буквенную ясность очертаний в предрассветные часы, как считается самые-то темные и непроглядные, в часы, когда беспокоит мочевой пузырь, но самоубийственным представляется вылезать из-под теплого одеяла.
О чем только не вопрошал я сам себя! Сам себя, а кого же еще? Кого же еще, с тех пор как убедился, что друзья будут лгать, пусть иногда и во спасение, а враги – говорить правду во зло и с победным наслаждением. О, вопросы-то задавать можно, вопросы-то можно, но не стоит слушать ответы, одна гадость получится. Потому доверять можно только себе, да и то с оговоркою на трезвость, а воздух сотрясать следует лишь риторикой и воплями «Караул!», чтобы о тебе не забыли и не закатали, не приметив, под асфальт, как иного бесславного муравья. Боюсь, у всех так, пусть еще и не осознали.