Возвращение в Панджруд

Волос Андрей Германович

Конь шел шагом. Копыта едва слышно постукивали о камни.

Расслабленно покачиваясь в седле, Масуд уже подъезжал к околице, когда в шаге от дороги из куста шумно порхнула птица.

Конь шарахнулся, вперебив ударив подковами.

— Я тебе! — шикнул Масуд, занося камчу. — Тихо!

Он миновал хирман — гладкую глиняную площадку, где по осени крестьяне обмолачивали зерно. Въехал в улицу, с обеих сторон стесненную дувалами.

Кишлак спал. Только откуда-то с другого края послышалось ржание, и Масуд протянул руку, зажал коню храп, чтобы тот

не вздумал отозваться.

Скоро он оказался на кишлачной площади. Громадина чинары закрывала полнеба, и ни одна звезда не просвечивала сквозь ее тугие, полные листьев ветви.

Масуд спешился, кинув повод на ближний плетень.

Конь опустил голову, понюхал пыль и разочарованно фыркнул.

— Тихо, тихо, — пробормотал Масуд.

Оглядевшись, он неслышно вошел во тьму, сгустившуюся под кроной. Дупло было темнее самой густой темноты — казалось чернильным пятном.

— Эй! — негромко сказал Масуд. — Слышь, ты!

Никто не отозвался.

Масуд протянул руку внутрь. Нащупал что-то теплое. Потеребил.

— Слышь, как там тебя!

— Что? А? Кого? — должно быть, человек в дупле спросонья ничего не мог понять.

— Кого-кого! — вполголоса передразнил Масуд. — Никого. Вылазь, говорю.

Хаджи Мулладжан заворочался.

— Сынок, тебе что нужно? — спросил он. — Ты чего не спишь?

— Рубин давай, — сказал Масуд.

Старик молчал.

— Слышишь, нет? Добром прошу.

— Я не понял, сынок... чего ты хочешь?

— Рубин, — терпеливо повторил Масуд.

— Какой рубин?

— Ах ты хорек! — зашипел Масуд. — Придуриваться будешь!

Схватил, рванул.

Охнув, старик вывалился из дупла. Голова с костяным стуком ударилась о камень. Масуд вдобавок со всей силы пнул каблуком кованого

сапога.

— Хорек!..

Обшарил одежду. Порылся в котомке, выкинув из нее по очереди кривой корешок неведомого растения, комок соли, бечевку, четки из сухих ягод боярышника и тряпичную ладанку с какой-то трухой.

Сопя, сунулся в дупло, переворошил солому, прощупал все щели.

Постоял в раздумьях, озираясь так, будто ждал подсказки.

— Вот хорек...

Снова пнул тело.

— Где рубин?! Куда заныкал?! Говори, гад!

Но старик молчал.

Масуд в ярости вышвырнул из дупла всю солому, снова раз пять переворошил и перещупал жалкие пожитки странника.

Выругавшись напоследок, разобрал поводья, сунул ногу в стремя, взмыл в седло, уже занося камчу.

Стук копыт стих за поворотом...

* * *

Следующее утро выдалось для дихкана Нурибека суматошным, причем суматоха эта нарастала буквально с каждым часом.

Началось с того, что ко двору явился бистуякец Садык и сообщил о гибели старика-странника. Выслушав эту новость из уст передавшего ее домоправителя, Нурибек потребовал к себе Масуда. Вместо того чтобы протянуть владетелю бесценный камень, Масуд, запинаясь и не глядя в глаза, доложил, что рубина он не нашел, а что касается хорька-старикашки, то о нем он ничего сказать не может. Нурибек

был так расстроен отсутствием лала Джамшеда, что смерть безвестного бродяжки потеряла какое-либо значение. Нурибек долго бесновался, орал, обвиняя Масуда во всех смертных грехах, затем велел обыскать. Обыск не дал результатов. “Ага, — сказал Нурибек, и от напряжения мысли у него на лбу двигалась кожа. В конце концов осенило: — Спрятал, что ли?” Масуд оцепенел. В это время примчался Садык и доложил, что старика уже похоронили, что же касается мужчин села Бистуяк, то они собираются идти в Бухару жаловаться эмиру.

Такого рода сведения направили мысли Нурибека по другому руслу, и пытка с целью вытрясти из Масуда похищенный у хозяина рубин была отложена.

Поначалу Нурибек вообще не поверил. Жаловаться эмиру?! — такого и в заводе отродясь не было. Как они и думать-то смеют о чем-нибудь подобном?!

Дихкан снова было разорался, однако трепещущий Садык стоял на своем: да, так и есть, он не обманывает — все мужчины кишлака Бистуяк, включая стариков и подростков, собрались на майдане под чинарой. Сначала долго галдели, потом повесили на шеи веревочные петли и накрылись рогожами взамен чапанов в знак совершенного своего смирения. И, должно быть, уже плетутся по Бухарской дороге... во всяком случае, все к тому шло, когда он, Садык, улучил минуту, чтобы незаметно улизнуть.

Осознав происходящее, Нурибек бранчливо потребовал коня и нукеров; со словами, что, дескать, сейчас он покажет всем этим ублюдкам, каково замышлять против дихкана, поскакал, браво возглавив свой небольшой, но решительный отряд. Однако не прошло и часа, как вернулись, причем одного из парней привезли с пробитой головой: непокорные крестьяне обрушили на них такой шквал комьев глины и камней, что поневоле пришлось отступить.

Едва ли не впервые в жизни Нурибек чувствовал настоящее смятение. Идут в Бухару! к эмиру! а он ничего не может сделать!..

Правда, он знал, что эмир Назр сейчас в Герате... ждут его возвращения, а он все не едет... но ведь все равно при дворе полно начальников. Сын эмира есть, царевич Нух... хаджиб есть... а ну как кто-нибудь из них поверит этим мерзавцам?!

Единственное, что оставалось, это опередить их — самому скакать в столицу, падать в ноги, слезно жаловаться.

Взял с собой Масуда.

Объехав кружным путем маршрут бистуякцев и оказавшись на Бухарской дороге далеко впереди них, Нурибек повернул коня в сторону невысокого холма. Копыта крошили суглинок.

Бугристая выжженная степь плыла знойным маревом. Марево слоилось, сгущаясь и трепеща. По правую руку заманчиво блестела поверхность воды, отражавшей плоскую пустыню белесого, отвратительно жаркого неба. На самом деле это было не озеро, а солончак.

Нурибек щурился, вглядываясь: мелкие, как вши на кошме, такие же желто-бурые, как степь, неприметные.

Если б не ветер, тянувший легкое облако пыли, поднимаемой их босыми ногами, и вовсе было бы не разглядеть.

— Скоты! — в сердцах сказал Нурибек.