Возвращение в Панджруд

Волос Андрей Германович

— Тихо! — сказал Джафар. — Что ты шумишь, неразумная собака?

— Учитель! — издалека закричал нагонявший. — Подождите!

— Кто это? — спросил Джафар, останавливаясь и наклоняя голову, чтобы вслушаться.

— Это вчерашний, — сказал Шеравкан, присматриваясь. — С которым ночью сидели. Ну, который сначала рассказывал, как эмира Назра из Герата вызволял. Дескать, что он — это вы. Поэт-то который...

— А-а-а! — протянул Джафар, и Шеравкану показалось, что в голосе его послышалось приятное удивление. — Что ему надо?.. Тише, Кармат! Свои!

— Подождите, учитель! — повторил запыхавшийся поэт-самозванец. — Не помешаю? Позвольте проводить вас. Собачка не кусается?

— Еще как кусается, — буркнул Джафар. — С чего это вам вздумалось меня провожать?

— Вы уж забыли,

наверное: меня Санавбар зовут... Какая хорошая собачка, — лепетал тот, не в силах еще перевести дух и боком, боком обходя Кармата, будто полыхающую охапку дров; последний, впрочем, с первого взгляда уверился в совершенной безвредности пришельца и потерял к нему интерес. — Замечательная собачка... у-тю-тю... Я еще вчера хотел сказать, да при этом толстом купце духу не хватило... он бы смеяться начал. Вы уж простите меня за мои... э-э-э... вольности.... Что позволил себе назваться вашим именем. Видите как... Неловко вышло. Я не хотел, но...

— Но жить-то надо, — понимающе кивнул Джафар.

— Вот! вот! — обрадовался Санавбар его пониманию. — Вот именно, учитель: жить-то надо!

— Это да, — со вздохом согласился Джафар.

— Вот я и говорю, — взволнованно воскликнул любитель поэзии, смятенно глядя на Шеравкана; взгляд у него был по-прежнему тревожным и несчастным; но, должно быть, все-таки уже не боялся, что прогонят немедленно. — Как жить, учитель? Как?

Джафар хмыкнул. Потыркав посохом, нащупал камень. Шеравкан помог сесть. Тут же и Кармат лег у ног старика, положил голову на лапы.

— Присаживайтесь и вы, уважаемый Санавбар, — сказал Рудаки. — Камней много, выбирайте любой. Как жить, спрашиваете... Скажите прежде: плохой совет получить не боитесь?

— Почему плохой?

— Я вам посоветую, вы последуете моему совету, станете жить, как я, — и знаете, чем дело кончится?

— Чем? — недоуменно поинтересовался Санавбар.

— Тем, что когда вы, потеряв свои глаза, имущество, дом и близких, побредете от одного постоялого двора к другому, вас нагонит какой-нибудь простодушный любитель рассказывать чужие истории и спросит, как ему жить...

— Вы сердитесь, — догадался Санавбар и посмотрел на Шеравкана так, будто надеялся на заступничество.

Шеравкан отвернулся.

— Ничуть, — возразил Рудаки. — Вы хотели присвоить мою славу, что с того. Как бы ни мало я ее ценил, она все равно осталась при мне... так за что же мне на вас сердиться? Давно вы этим промышляете?

— Лет пятнадцать.

— Пятнадцать? Сколько же вам самому?

— Недавно тридцать исполнилось. Сначала я выдавал себя за вашего сына...

— Сына?!

— Я знаю, что ваш сын умер... но ведь многие не в курсе.

Он вздохнул и пригорюнился.

— Да-а-а, — с сухой досадой в голосе протянул Рудаки. — У меня нет слов!.. Ваше простодушие, уважаемый Санавбар, достойно быть запечатленным в самых возвышенных выражениях. Бедный мой Абдаллах давным-давно покинул этот мир, и я кое-как смирился с утратой... Но выходит, что даже когда на погребальных носилках еще не высохли мои слезы, когда душа моя рвалась вслед за ним, когда я в совершенном отчаянии был готов на самые нелепые поступки!.. — по свету, оказывается, расхаживал некий любитель поэзии, называвшийся его именем. С ума можно сойти. Да знаете ли вы! — крикнул он, стукнув посохом, — что, если бы я узнал об этом раньше, вы бы висели на большом тутовнике возле моего дома! И скворцы садились бы на вашу мертвую голову, как на тыкву. Тем более что она, похоже, мало чем от тыквы отличается...

Кармат настороженно сел и неприятно облизнулся, не сводя с незваного гостя пронзительных желтых глаз.

— Простите, учитель, — пробормотал Санавбар и вытер глаза кулаком.

— Видит бог, я не хотел обидеть... и это не в знак неуважения, наоборот... Просто когда я назывался вашим сыном, мне было проще объяснить, почему никто лучше меня не знает вашего творчества.

— Но зачем вам знать мое творчество, зачем? — сердито удивился Рудаки. — Какая в этом польза для вас?

— О пользе я не думал, — признался Санавбар. — Это потом уж... когда понял , что этим знанием можно кое-как кормиться. А тогда я просто любил ваши стихи. Сначала

я и сам пытался сочинять... Мой отец был уличным лекарем, мы едва сводили концы с концами. Он мечтал накопить денег и отдать меня в медресе, чтобы я смог по-настоящему освоить врачебное искусство, описанное в книгах. Но он умер, когда мне было двенадцать, успев, к счастью, выдать замуж двух старших сестер... еще брат, тоже старший, но он смолоду болен, и мне самому приходится заботиться о нем. Я успел научиться читать на родном языке, а до медресе так и не добрался... В нашем квартале жил один добрый человек, да будет ему земля пухом... Усман, чтец Корана... он научил кое-как разбирать арабский: хотел сделать меня своим учеником и помощником. Но когда мне стало тринадцать, на меня навалилась жажда слагать стихи... я перестал спать, я не мог есть, я исхудал, как от любовной горячки: слова беспрестанно вертелись у меня в голове в сумасшедшей пляске, то сбегаясь гурьбой, то снова кидаясь в разные стороны... Каждое хотело найти себе созвучную пару — и находило; но как только образовывался этот недолгий союз, наваливались толпы новых, еще более подходящих и звучных, безжалостно растаскивали их, цепляющихся друг за друга, в разные стороны... сами хватались за руки и соединялись, чтобы через мгновение остаться разлученными... и так без конца! К сожалению, стихов из всего этого не получалось. Слава Аллаху, я не сделался окончательно безумен: я, по крайней мере, хорошо понимал, что строки, появляющиеся из-под моего пера — точнее, из-под моей палочки: бумаги не было, приходилось писать на кусочках влажной глины, — совсем не похожи на те звучные, гулкие, пьянящие напевы, что время от времени достигали ушей... Однажды я спросил, знает ли кто-нибудь, чьей руке принадлежат эти дивные стихи, и мне сказали: “Рудаки”. Я спросил в другой раз и опять услышал: “Как же? Ты не знаешь? Это бейты Рудаки, Царя поэтов!..” И оказалось, что все, к чему обращался мой слух, что привлекало внимание, в сравнении с чем стихи других поэтов напоминали глухой стук деревянной колотушки или противный скрип аробного колеса, — все было создано поэтом по имени Рудаки.

Рудаки крякнул, откашлялся и поправил повязку, в итоге кое-как согнав-таки с лица появившуюся помимо его воли самодовольную ухмылку.

— Думаю, что, если бы не ваши стихи, мой рассудок не смог сдержать напора одолевавших его слов... В конце концов их нескончаемый хоровод, не находивший возможности облечься в законченную касыду или хотя бы рубаи, свел бы меня с ума. Но я стал искать ваши стихи, искать и заучивать наизусть — и повторять, повторять раз за разом, находя в этом успокоение души.

Санавбар перевел дух и покачал головой, как будто сам удивляясь тому, что рассказал.

— И теперь я все ваше знаю наизусть, все — от первой до последней строки... ну, если только в самое последнее время написали что-то новенькое, тогда, конечно, придется подучить. И читаю лучше всех. Даже лучше вас. Иногда мне кажется, что я и написал бы лучше вашего... если бы, конечно, мог. Вот, например... “Мать вина” я читаю так... слушайте. Я делаю упор на первых четырех бейтах — от этого касыда начинает звучать звонче... следующие четыре гораздо мягче... десятый иногда вообще пропускаю — не хочу упоминать грязное имя... вы понимаете?

— Чье имя? — с легким изумлением спросил Рудаки. — Сатаны?

— Да, да, его, проклятого... мне кажется, вам тоже не следовало этого делать...

Услышав порицание, Джафар возмущенно фыркнул, но все же смолчал, более желая, вероятно, не выяснения отношений, а продолжения похвал.

— И рубаи знаю все... и все касыды... даже “Калилу и Димну” вашу почти всю знаю наизусть.

— Я всего лишь перевел... [42]

— Замечательно перевели.

— То есть вы и арабским владеете? — уточнил Джафар. — Иначе как можно судить, насколько хорош перевод?

42

Получивший широкое распространение на разных языках санскритский сборник дидактических рассказов “Панчатантра” Рудаки переводил с арабского на персидский.