Возвращение
Шрифт:
Ван Вейтерен почувствовал характер этой сухощавой, прямой женщины, с серьезными карими глазами и высоким лбом, уже когда они здоровались. Она села напротив него, мягким движением устроившись на одной из подушек. Когда она на восточный манер спрятала под себя ноги, ему показалось, что выглядит она так, что вполне может сойти за двадцатипятилетнюю буддистку. Но все же она оставалась католической монахиней, и лет ей было в три раза больше.
– Пожалуйста, – сказала сестра Марианна.
Он отпил чаю, пахнувшего дымом. Поискал папку,
– Думаю, что должна попросить вас еще раз объяснить цель вашего прихода.
Он кивнул. Сразу стало понятно, что папка и анкета в этом случае просто оскорбительны. Бритва Климке, которую он на днях так эффектно бросил в лицо начальнику полиции, теперь грозила вернуться именно к нему – и ни к кому другому.
– Простите, – сказал он. – Меня зовут Ван Вейтерен, и я не тот, за кого себя выдавал. Я комиссар криминальной полиции Маардама… Я расследую происшествие, в подробности которого мне не хотелось бы вдаваться. Вам достаточно моего слова, что я преследую благие цели в этом странном деле?
Она улыбнулась:
– Да. Как я поняла, вопросы касаются Анны?
Комиссар кивнул.
– Она ведь провела здесь последние годы жизни? То есть с восемьдесят седьмого по девяносто второй? Правильно?
– Да.
– Вы ухаживали за ней?
– Да.
– Почему?
– Потому что в этом мое призвание. Так мы работаем в нашем ордене. Это способ обрести смысл. И любовь к ближнему… Анна сама пришла к нам. Нас около двадцати сестер, я была свободна.
Он немного подумал.
– Предполагаю, что вы были… очень близки?
– Мы много значили друг для друга.
– Вы доверяли друг другу?
– Конечно.
– Вы могли бы рассказать о ее болезни?
– Что вы хотите узнать?
– Например, была ли она прикована к постели все время?
Он понял, что она заранее знала, о чем пойдет разговор, и решила для себя, каким образом будет его вести, но, наверное, это было не так уж важно.
– Ей стало лучше.
– Лучше?
Она сразу стала серьезной.
– Да, комиссар. Ей стало лучше. Надеюсь, вы понимаете, что раны у нее были не только в бедренных костях? Существует еще и душа.
– Да, мне говорили об этом, – сказал Ван Вейтерен с нечаянной иронией. – Но что вы все же хотите этим сказать?
Она глубоко вздохнула и выпрямила спину:
– Независимо от того, верите вы в Бога или нет, наверняка вы согласитесь, что многие физические явления имеют психологическую причину. Духовную. – Она произнесла эти слова очень медленно, как будто сформулировала их заранее и хотела, чтобы он их обязательно услышал.
– Не могли бы вы немного разъяснить? – попросил комиссар.
– Предпочла бы воздержаться. Это вопрос о доверии… невысказанном… но тем не менее оно меня связывает. Я уверена, что вы меня понимаете.
– Вы считаете, что не имеете права разглашать это?
– В некотором роде.
Он кивнул.
– Но когда душевные раны затянулись, ее состояние улучшилось?
– Да.
– Насколько? Она могла передвигаться с помощью роллатора или палочки, например?
– Да.
– Она выходила из дома?
– Я вывозила ее каждый день на прогулку в инвалидном кресле.
– Но сама она не выходила?
– Насколько я знаю, нет.
Он посмотрел в окно за ее спиной:
– Расскажите, пожалуйста, что вы делали пятого июня тысяча девятьсот девяносто второго года.
– Нет.
– Вы знаете, что в этот день делала Анна?
Она не ответила. Только посмотрела на него своими мягкими карими глазами без тени смущения или беспокойства.
– Как далеко отсюда до «Ульменталя»?
– Двадцать пять километров, – не задумываясь, ответила она.
Ван Вейтерен допил чай. Прислонился к стене и прислушался к тишине, которая повисла над их столиком. «Удивительно, сколько информации можно передать с помощью молчания», – подумал он. Он мог бы сейчас задать важные вопросы, конечно, такова обычная процедура… Он не получил бы на них ответов, но по привычке ловил бы нюансы в высказанных словах. Данная ситуация была совершенно необычна: это почти что стилизованное молчание разительно отличалось от рядовых сценариев. На мгновение он опять почувствовал головокружение. Может быть, и не то послеоперационное головокружение, но чувство слабости и беспомощности, ощущение потери почвы под ногами… или понимания чего-то такого, что раньше казалось очевидным. И огромное, колоссальное чувство ответственности.
– Ее душевные раны… – сказал он наконец. – Вы знали, как они появились?
– Она никогда не рассказывала.
– Это я понял. Но, может быть, вы, тем не менее, знали?
Она снова улыбнулась:
– Комиссар, я не могу обсуждать то, что больше не принадлежит мне.
Он немного поколебался.
– Вы верите в высшую справедливость? – спросил он.
– Абсолютно.
– А в земную?
– В нее тоже. Мне жаль, что я не могу многого вам рассказать, но мне кажется, вы уже знаете то, что вам нужно. Мне не пристало нарушать обет и заниматься домыслами. Если бы она хотела, чтобы я знала всё полностью, то, несомненно, рассказала бы мне. Но она этого не сделала. Если бы она хотела, чтобы я кому-то передала эту информацию, то попросила бы меня об этом. Но это не так.
– Подходит мне роль Немезиды?
– Возможно. Профессия – это тоже призвание.
Он вздохнул:
– Можно мне задать вам один личный вопрос, который не касается данного дела?
– Конечно. Пожалуйста.
– Вы верите в то, что Бог вершит земные дела?
Она сцепила лежащие на коленях руки в замок:
– Да. Верю в высшей степени.
– Как он это делает?
– Многими способами. Через людей.
– И вы верите, что он тщательно выбирает свои орудия?
– Почему бы и нет?