Возвращение
Шрифт:
– Тоже черт знает что. Хотя мы ему сделали только первое предупреждение, так сказать.
Мюнстер знал, что комиссар отправил его на разведку именно с этой целью. Чтобы приберечь себя для чего-то более важного, может быть, даже решающего, то есть для сражения.
Конечно, мысль неплохая, но не позволит ли это убийце приготовиться к защите? Он указал на это, но Ван Вейтерен только пожал плечами.
– Очень даже возможно, – согласился он. – Но именно эти приготовления могут его выдать… В любом случае, он сейчас находится в незавидном положении. Он понимает, что мы знаем. Вдумайся в это, интендант.
– У нас нет доказательств. И не появится.
– Он этого не знает.
Мюнстер задумался.
– Он в любом случае это скоро поймет. Если мы знаем, что на его совести три убийства, то очень странно, что он не арестован.
Ван Вейтерен затушил сигарету и отпустил занавеску.
– Я знаю, – пробормотал он. – У меня вырезали кишку, а не мозг.
Ван Вейтерен тяжело вздохнул и сунул в рот зубочистку. Мюнстер заказал пиво и достал свой блокнот.
– Ты задал только те вопросы, которые я написал? – спросил комиссар через некоторое время.
– Конечно, – ответил Мюнстер. – Одна вещь мне не совсем понятна.
– Какая?
– Как он узнал, что она навещала Верхавена в тюрьме?
Ван Вейтерен усмехнулся:
– Потому что она сама ему рассказала, конечно. Скорее всего, как раз перед смертью. По словам сестры Марианны, он был с ней рядом в последние сутки.
– Значит, она облегчила душу на обе стороны?
– Можно и так сказать. Лучше бы она промолчала. Это сохранило хотя бы одну жизнь. Но люди несколько зациклены на правде.
– Каким образом?
Ван Вейтерен допил остаток пива.
– Правда – тяжелая ноша, – ответил он. – Нести ее самому долгое время бывает не под силу. Остается только желать, чтобы люди поняли, что нельзя бросать ее как попало.
Мюнстер задумался.
– Так я никогда об этом не думал, – сказал он и посмотрел в окно. – Но в этом конечно же что-то есть. Во всяком случае, по нему нельзя сказать, чтобы он был напуган.
– Нет, – вздохнул Ван Вейтерен. – Видимо, потребуются дополнительные меры. Ну а теперь езжай домой, я немного посижу поразмышляю.
Мюнстер сказал:
– Комиссар может рассчитывать на мою помощь, если она потребуется. Полагаю, что дело по-прежнему приостановлено?
– Да, практически закрыто. В любом случае, спасибо.
Мюнстер вышел из бара и, когда стал переходить наискосок улицу, вдруг снова почувствовал жалость к комиссару. Уже во второй раз за короткий срок, всего лишь за какой-то месяц, – может быть, действительно правильно говорят: чем старше становишься, тем больше похож на человека.
Хотя вроде бы это говорили о горной горилле… или еще о ком-то?
Клуб находился в подвальном помещении в глубине узкого тупика, который начинался от площади Кронина и заканчивался фасадом пожарной части. На всех картах города и на закопченном, плохо читаемом указателе над антикварной лавкой Вильдта он был обозначен как Цуйгерс стейг. Но в народе его называли не иначе как Стюкаргрэнд [8] после необыкновенно жестокого убийства, произошедшего там в конце девяностых годов девятнадцатого века, когда части тел двух убитых уличных женщин разбросали по всему двадцатиметровому тупику. Обнаружил их двадцатидвухлетний капеллан собора, которого после этого случая пришлось поместить в сумасшедший дом «Майона» в Виллемсбурге, а преступник так и не был найден, несмотря на старания полиции.
8
Styckargr"and (швед.) – переулок мясников.
Ван Вейтерен обычно всегда припоминал эту историю по дороге в клуб, сегодняшний день не стал исключением.
«Наверное, раньше было еще труднее работать», – подумал он, нагибаясь перед низкой дверью, ведущей под своды арок зала.
Малер, как обычно, сидел за столом в дальнем углу под картиной Дюрера и уже расставил фигуры. Ван Вейтерен сел, вздыхая, напротив.
– Ай-ай-ай, – сказал Малер, запустив пальцы в свою мохнатую бороду. – Совсем беда?
– Что?
– Что-что! Мясорубка, естественно. Мерещатся зеленые человечки с окровавленными топорами?
– Ах, это. Это просто пустяк.
Малер секунду выглядел озабоченным.
– А что же тогда, черт возьми, на тебя так давит? Ты снова в строю, начинается лето, все цветет, природа бушует в ожидании грядущего праздника жизни. Черт возьми, отчего бы тебе вздыхать?
– У меня есть проблема, – сказал Ван Вейтерен, выводя ферзя.
– У меня их тысяча, – ответил Малер. – В любом случае давай выпьем за твое возвращение из царства мертвых!
Они выпили, и Малер снова склонился над доской. Комиссар закурил и стал ждать. Он начал играть в шахматы еще в юности, но никогда не сталкивался с противником, который бы вел партии, как Малер. В самом начале – то есть перед первым ходом – он десять – двенадцать минут напряженно думал, а потом мог сделать больше тридцати ходов, не размышляя дольше минуты. Потом, перед завершением партии, он снова позволял себе глубокий десяти-, пятнадцатиминутный анализ, после чего заканчивал игру в том же молниеносном темпе, независимо от того, выигрывал ли он, достойно проигрывал или соглашался на ничью.
Сам Малер не мог вразумительно объяснить свой метод и говорил, что это просто вопрос ритма.
– Иногда важнее время, в которое сделан ход, чем он сам, – утверждал он. – Понимаешь, что я имею в виду?
Но Ван Вейтерен не понимал.
– Со стихами то же самое, – признавался старый поэт. – Я сижу и долго смотрю в пустоту, примерно полчаса или даже больше, а потом беру ручку и сразу, чертовски быстро, все записываю. Этот процесс нельзя прерывать.
– А что в это время происходит у тебя в голове? – спрашивал Ван Вейтерен. – Во время этой концентрации?
Оказалось, что Малер об этом понятия не имеет.
– Я боюсь об этом думать, – объяснил он. – Некоторые состояния не терпят анализа. Вот такие они.
Ван Вейтерен отпил из стакана, раздумывая о его методе и ожидая хода.
«Действие без раздумий», – подумал он.
Та ли это в действительности?
Могут здесь вообще быть какие-то точки соприкосновения?
– Ну? – спросил Малер, когда они меньше чем за сорок пять минут сыграли партию вничью. – Что у тебя не так?