Возвращение
Шрифт:
– Ну ты, мать, просто королевна! – восторгнулся Трофим Петрович. – В таком наряде на любой бал без платья можно идти.
– Слушай, Трофим, а тебе не кажется, что она немного маловата, уж больно обтягивает как-то? – спросила Сергеевна.
– Да что ты, дорогая, сейчас мода такая, все короче да уже.
– Но мне-то ведь не на танцы в ней ходить, а спать в ней! Вот так повернёшься невзначай ночью, она до пупа и разойдётся, а то и того хуже.
– Ладно тебе чепуху-то молоть – возмутился Ковтун. – Оно, конечно, разъелась ты в последнее время. А все твои сериалы. Сидишь часами
– Так ты что, меня куском хлеба попрекаешь, нехороша я для тебя стала?! Обзываться задумал? А сам-то, толстопуз лысый, тоже все в телек пялишься, всю рекламу про девок просмотрел от подмышек до прокладок!
– Да ты чё, старая, белены объелась! Я же чтобы хоккей не прозевать.
– Знаю я твой и хоккей, и футбол, и Нюрку с соседнего подъезда, с которой у мусорного бака по полчаса трепешься. По вам часы проверять можно. Ты мусор выносить – и она с ведёрком тут как тут. Прям трамваи рейсовые! Поди, и тряпку эту для неё приобрёл. Как раз на ейный скелет.
Перепалка завершилась тем, что Сергеевна в слезах покинула квартиру и уехала к матери поведать свои горести, а несчастный Трофим Петрович в сердцах хватанул пару рюмок водки и просидел весь день на кухне, уткнувшись неподвижным взглядом в переплёт оконной рамы. Только раз кто-то позвонил в дверь, и он кинулся открывать, надеясь на возвращение супруги, но перед ним стоял какой-то парень с пышным букетом.
– С праздником! – улыбаясь, сказал молодой человек.
– Вам велено вручить цветы.
– Ты что, офонарел?! Я тебе баба, что ли?! Ошибся милок – они выше живут! – разъярился Ковтун и в сердцах захлопнул дверь.
А когда парень назойливо позвонил снова, Трофим Петрович спустил его, сопровождая матерком, с лестницы вместе с цветами. А потом сын запоздало сообщил по телефону, что заказал маме праздничный букет и его вот-вот привезёт посыльный. Это окончательно доконало Ковтуна. Он еле сдержался, чтобы не послать вслед за доставщиком цветов и сына, выпил ещё водки и пошёл спать.
Сквозь сон Трофим Петрович слышал, как скребла ключами замочную скважину вернувшаяся Сергеевна. Когда она, не включая свет, тихонько вползла под одеяло, Ковтун как бы во сне положил руку ей на плечо, и Сергеевна не сбросила её, а лишь только повернулась к нему, погладила мужа по лысине и снисходительно-ласково прошептала:
– Спи уже горе-цеппелин.
И услышала в ответ:
– Спокойной ночи, моя дикая орхидея.
Сергеевна хихикнула. Стрелки часов отсчитывали первые минуты наступившего девятого марта.
Прокуратор Кеша
Иннокентий Петрович Чижиков проводил вечер четверга как обычно, дома у телевизора. На первое в телеменю шла очередная серия его любимого мультика. Смотрел Чижиков её в наушниках, чтобы домохозяйка Глафира Ивановна, у которой он квартировался и столовался, не дай Бог, не услышала бы за перегородкой песенки зверушек. В общем-то ничего особенного в этом не было, но с некоторых пор Иннокентий Петрович занимал важный пост, возглавлял Междуреченский районный суд, и просто обязан был казаться серьёзным, денно и нощно думающим о состоянии правопорядка тихого, затерявшегося в степи городка.
В этот населённый пункт он попал абсолютно случайно. Напористые и денежные однокурсники Иннокентия после окончания областного юридического института быстро заселили кабинеты администрации, центральных судебных органов и доходных коммерческих фирм, а его служба занятости отправила на окраину региона, где за десять лет он выбился-таки в начальники.
Не везло ему, надо сказать, с детства. Отец его жил в семье недолго. Уехал куда-то на север за большими деньгами, да так и остался под боком у местной красавицы. Мать работала в ЖЭКе, стараясь на скромную зарплату вырастить и выучить сына.
Сам Иннокентий рос неказистым, медлительным, всегда рассеянным. В школе на физкультуре в попытках подтянуться на перекладине вызывал дружный презрительный хохот одноклассников, из десяти бросков в кольцо не попадал ни разу, а на уроках английского своим произношением доводил учительницу до полуобморочного состояния.
Вдобавок ко всему мать как-то раз, заглянув в класс, попросила отпустить с уроков сына Кешу, как ласково называла его с самого детства. Назавтра староста перед началом занятий сказал Чижикову: «Слушай, Иннокентий, я думал ты чижик, а ты, оказывается, попугай Кеша». И все дружно засмеялись.
С того самого дня и до окончания школы, а потом и института стал Иннокентий для всех просто Кешей. Справедливости ради надо сказать, что уж больно подходило ему это имя. Образом своим он действительно напоминал нахохлившегося попугая из известного мультфильма.
Так и повелось, что у пацанов, да и девчонок тоже, он всегда числился в последних, если только не надо было куда-то сбегать или что-то принести.
А когда в десятом классе он впервые влюбился и завёл разговор на эту тему с бойкой соседкой по парте Шурочкой, та выразительно повертела пальчиком у виска и, весело рассмеявшись, презрительно протянула: «Кеееша».
Повторных попыток устроить жизнь Чижиков не делал. Постепенно он привык к одиночеству, и ему оно даже нравилось. Можно было мечтать, фантазировать и в чем-то считать себя умнее других. «Давай-давай, мели, Емеля, – иногда думал Иннокентий, слушая бойкого докладчика, – а завтра папашу твоего из начальников турнут, как ты тогда запоёшь?» Или, видя, как коллеги заглядываются на молодую красавицу из секретариата, задавал ей вслед молчаливый вопрос: «Ну что, ещё годочка три-четыре тебе блистать? Вон морщинки уже пошли, и вена на правой ножке припухает, а дальше, прошу пардону, в архив – пыль с личных дел сдувать. То-то макияж будет». И как-то от таких наблюдений весело становилось, озорно.