Возвращенная публицистика. В 2 кн. Кн. 1. 1900—1917
Шрифт:
Нам вспоминается при этой формуле та формула, в которой некогда Вл. Соловьев пытался осмеять шестидесятников. «Так как человек происходит от плешивой обезьяны, — рассуждали шестидесятники по Вл. Соловьеву, — то ты должен положить живот свой за други своя». К этой карикатуре на гуманистический материализм Луначарский теперь сводит социализм. «Так как ты ищешь бога, то... примыкай к передовым элементам... Между карикатурой Вл. Соловьева и формулой Луначарского различие — увы! — не в пользу последнего. В карикатуре Соловьева, лишенной формальной логики, была логика прогрессивного исторического движения, в формуле Луначарского есть логика реакционного движения мысли. Вместо того, чтобы осуществить критическую задачу социализма — разрушать тот строй души, ту психику, те методы мышления, которые выражаются в поисках бога, Луначарский пытается облечь социализм в такие формы, которые бы этот метод мышления удовлетворил.
А т. Луначарский незаметно для себя оказался по ту сторону баррикады, по сю сторону которой научный социализм борется за полное освобождение человечества от всякого гнета, между прочим, и от гнета религиозных фетишей.
По поводу этой «высокой» формулы, дающей возможность социализму быть «доступнее» психике человека средневековья, Луначарский восклицает: «Чудная формула. Не в наших терминах изложена, но по существу она наша. Это та же музыка, наша музыка, только играют ее на новых инструментах».
Нет! Слух обманул Луначарского и обманул именно потому, что ему представилось, что научный социализм есть какое-то «облачение», которое может быть заменено другим, более «высоким». Это не только не наша музыка, но музыка классов враждебных, разыгранная на инструментах, специально к этому приспособленных, и пытаться играть на этих «новых» (для марксистов!) инструментах — значит забывать, что критика этих инструментов — необходимый элемент нашей, пролетарской музыки. Что социалисты-утописты вплоть до 1848 года пытались играть на этих инструментах, — известно, вероятно, т. Луначарскому, и, что Маркс начал с критики их «чудных формул», этого не должен забывать марксист.
И мы боимся, что — сколько бы ни старался т. Луначарский «облечь» социализм по-«новому» (а если не забывать истории — по-старому) — не удастся ему из его «новых» инструментов извлечь ничего, кроме старой музыки специально организованных музыкантов и из элементов опийной настойки приготовить бодрящее вино.
Мы боремся против «опиума» не для того, чтобы заменить его хмелем, и для нас глубоко немарксистскими являются мечтания о борьбе со старой организацией религии на ее же почве.
Наличность «старой музыки» очень старых инструментов не можем мы не отметить уже теперь у Луначарского. Стоит для этого просмотреть главку его статьи, озаглавленную «Чудо», где в качестве «кусочка грядущего» нам предъявляют «факт сладостного и грандиозного душевного подъема участников коллективных религиозных актов». Художник дал нам правдивую и сильно написанную картину этого «чуда» средневековья. Задача критика марксиста была осветить это средневековье с своей точки зрения, с точки зрения пролетариата. И вот это средневековье оказывается для него «знаменем грядущего», «предвкушением желанного». Нам предлагают не «шокироваться обрядовой и суеверной обстановкой», а оценить «наличность общего настроения, общей воли». Но мы еще не настолько увлечены музыкой старых инструментов, чтобы не рассмотреть здесь — даже уступая Луначарскому и оставляя в стороне обрядовую и суеверную обстановку — наличность общего рабского настроения, общей не просветленной сознанием воли, а в этом рабстве и в этом отрицании сознательности не видеть результата того отравления, которое несет всякая, т. Луначарский, религия. А Луначарский продолжает: «Но велика запуганность наша. Крестный ход? Иконы? Ризы? Кадила? не хотим ничего слышать. Хотя бы в этих условиях развивались самые любопытные социально-психологические явления. Так нельзя»... И несколькими строками выше: «Дело не в том, чтоб отрицать начисто, априори, а в том, чтобы понимать и оценивать».
Тов. Луначарский напрасно так умышленно упрощенно рисует себе психику марксистов — его противников. Конечно, надо понимать и оценивать, и дело только в том, что наше понимание, наша оценка не сходятся с т. Луначарским.
Мы «поняли» и полагаем, — заодно со всеми основателями пролетарского социализма, — что дело как раз в том, чтобы отрицать начисто всякий дурман народа, даже такой, в котором «высокому» социализму и высоким формулам тов. Луначарского благоугодно видеть знаменья грядущего. И нет ничего мудреного в том, что призыв т. Луначарского к «пониманию» «крестного хода», к любованию «чудом», его приглашение видеть здесь «кусочек грядущего», встречает уже — и, думаем, будет встречать что дальше, то больше — со стороны товарищей —
Социализм «высокого штиля», т. Луначарского, при всех своих благих желаниях, может только затруднить критическую работу, пролетарского социализма — особенно в России! — и запутать не одного рабочего, выбивающегося из темноты средневековых понятий и средневековых мечтаний о религии-освободительнице к свету научного социализма.
Именно то «отрицание начисто», которое так не нравится т. Луначарскому, сопровождаемое знанием и пониманием гнусной исторической и социальной роли религии, является условием дальнейшего развития классового сознания русского рабочего.
А рядом с этим то компрометирование основных идей большевизма, которое создается попытками связать их с проповедью новых «облачений» социализма, которое скрывается в таком толковании «революционного сотрудничества», которое на деле является оппортунистическим приспособлением к психологии и горизонту крестьянской массы, живущей в средневековых условиях, должно встретить самый определенный отпор со стороны большевизма. Ибо, в переводе на язык реальных отношений, «революционное сотрудничество», покрытое, как шапкой, идеей богостроительства, есть порожденное контрреволюционной эпохой пасование перед реакционно-утопической крестьянской идеологией, пасование, которое, будучи додумано до конца, обозначало бы полный разрыв с той концепцией «революционного сотрудничества», которая дана большевизмом и которая осуществлялась в русской революции вопреки средневековым утопиям крестьян, ныне поднимаемым на щит тов. Луначарским.
Там же. С. 261 — 266.
ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ
«Други, гребите против течения»...
Впервые опубликована в газете «Звезда» (1911, № 22, 14 мая).
Переживаемую нами эпоху по характеру ее отношения к ценностям, выработанным всей предшествующей историей русской общественной мысли, называют эпохой критики. Говорят, что это естественное последствие пережитых нами революционных событий, пятилетие которых было еще недавно отмечено российской прессой. Это верно и неверно. Верно то, что неудача общественного движения должна была вызвать пересмотр и проверку тех начал, которые легли в основу последнего. Неверно же то, что будто современная критика, направленная против этих начал, хоть в малейшей степени связана с самим движением, будто она порождена стремлением освободить, очистить сильные стороны движения от его слабых сторон, будто эта критика служит продолжением заветов самого движения. Как раз наоборот. Сущность современной критики — и это ее специфическая черта — заключается в том, что она нападает на то, что в движении было сильного, жизнеспособного, ведущего вперед, и берет под свою защиту то, что в нем было слабого, недоразвитого, тянувшего назад.
Она порождена не желанием усвоить великие уроки революции, а неспособностью видеть в революции то великое, что в ней было. Поэтому-то современная критика так трудно отличима от ренегатства, поэтому-то в ее произведениях «критическое» отношение к прошлому так легко переходит в капитуляцию перед настоящим.
Неудачи должны были породить критику, быть может, они должны были породить и ренегатство. Но не надо смешивать одно с другим. И, пожалуй, самой верной характеристикой нашей эпохи будет, если мы скажем о ней: слишком мало критики и слишком много ренегатства.
Слишком много ренегатства. Увы, это не случайно. Давно уже констатирован факт: «интеллигенция уходит». Но, быть может, не лишне присмотреться к этому факту с интересующей нас точки зрения; быть может, он объяснит нам, почему ренегатство стало характерной, определяющей чертой эпохи.
«Интеллигенция уходит». Но она уходит не только от работы в организациях, обслуживающих низшие слои населения. Она все более и более покидает и ту внеклассовую позицию, на которой буржуазное освобождение неизбежно воспринимало хотя бы некоторые черты демократизма. Накануне и на первых ступенях движения интеллигенция, в своем основном слое, хотела быть выразительницей общественной воли и в таком своем качестве не могла не облечь свою буржуазную сущность в демократические одежды. Но на этой двусмысленной позиции удержаться было нельзя. То самое дело, которому хотела служить интеллигенция, разрушало и призрак «общенациональной» воли и внеклассовой позиции. Надо было искать пристанища. Часть ее нашла его там, куда тянут ее подлинные интересы, ее зависимость от капитала. Другая пыталась удержаться на той же внеклассовой позиции, поднявшись над «разделившейся землей» в облака мистики или спустившись в бездны проблем пола.