Шрифт:
Михаил Емцев, Еремей Парнов
Возвратите любовь
Весь офицерский, сержантский и рядовой состав
получат эрзац-копии своих возлюбленных. Они их
больше не увидят. По соответствующим каналам
эрзац-образцы эти могут быть возвращены.
Хемингуэй
Алые звездочки - на свежую стружку. Кап-кап-кап... Бартон нагнулся, чтобы не испачкаться. Теплые струйки побежали веселее. Наступило какое-то сладковатое изнеможение. В голове застучал дизель, к горлу подступила тошнота.
Он опустился на колени и осторожно прилег. Перевернулся на спину и уперся подбородком в небо.
Подкатила санитарная машина. Его осторожно положили на носилки и повезли. Еще в пути сделали анализ крови, измерили температуру, подсчитали слабые подрагивания пульса.
Когда через четыре часа Аллан Бартон очнулся в нежно-зеленой палате военного госпиталя, диагноз был таким же определенным, как и постоянная Больцмана: "острый лучевой синдром". Впрочем, чаще это называли просто лучевой болезнью или белой смертью, как выражались солдаты охраны.
В палате стояла пахнущая дезинфекцией тишина. Изредка пощелкивали реле регулировки температуры и влажности и сонно жужжал ионоозонатор.
– Он не мог облучиться. Ручаюсь головой.
– Эти слова майор медицинской службы Таволски повторял как заклинание.
– Последние испытания на полигоне были четыре дня назад. Я сам проводил контроль людей после. У Бартона, да и у остальных тоже, разумеется, все оказалось в порядке. Вот в этом блокноте у меня все записано. Здесь и Бартон... Двадцать шестого июля, одиннадцать часов... показания индикатора - норма. А после ничего не было.
– А он не ходил на полигон потом?
– спросил главный врач.
– Это был бы законченный идиотизм!
– Вы полагаете, что именно эту причину мне следует назвать генералу? Главврач иронически поднял бровь.
– А ведь нас с вами это не касается. Пусть сам доискивается.
– Я уверен, что в этот момент он уже создает следственную комиссию.
– Совершенно согласен, коллега. Скажу вам даже больше: именно в этот момент он включает в комиссию вас.
Таволски достал сигареты, и главврач тотчас же нажал кнопку вентилятора.
– Что вы уже предприняли?
– спросил главврач, устало вытягивая вперед большие, с набухшими венами руки.
– Ввел двести тысяч единиц кипарина... Ну, температура, пульс, кровяное давление...
– Нужно будет сделать пункцию и взять срез эпидермы.
– Разумеется. Я уже распорядился. Если бы знать, что у него поражено! Можно было бы попытаться приостановить циркуляцию разрушенных клеток.
Главврач молча кивал. Казалось, он засыпает. Тяжелые веки бессильно падали вниз и медленно приподнимались.
– Когда вы сможете определить полученную дозу?
– Вопрос прозвучал сухо и резко.
– Через несколько дней. Когда станет ясна кинетика падения белых кровяных телец.
– Это не лучший метод.
– А что вы можете предложить?
Главврач дернул плечом и еще сильнее выпятил губу.
– Надо бы приставить к нему специального гематолога. А?
– Разве что Коуэна?
– Да, да. Позвоните ему. Попросите от моего имени приехать. Скажите, что это ненадолго. Не очень надолго.
– То есть... вы думаете?..
– тихо спросил Таволски.
– Такое у меня предчувствие. Я на своем веку насмотрелся. Плохо все началось. Очень плохо.
– Но ведь это только на пятый день!
– Тоже ничего хорошего.
– Главврач покачал головой.
– Какая у него сейчас температура?
– Тридцать семь ровно.
– Наверное, начнет медленно повышаться... Ну да ладно, там увидим.
– С видимым усилием он встал из-за стола и потянулся.
– А Коуэну вы позвоните. Сегодня же. А теперь пойдемте к нему. Хочу его еще раз посмотреть.
1 августа 19** года. Утро. Температура 37,1. Пульс 78.
Кровяное давление 135/80
Бартон проснулся уже давно. Но лежал с закрытыми глазами. Он уже все знал и все понимал. Еще вчера к нему в палату поставили батарею гемоцитометрических камер. Если дошло до экспресс-анализов, то дело плохо. Кровь брали три раза в день. Лаборанты изредка роняли малопонятные фразы: "Агглютинирующих сгустков нет", "Показались метамиэлоциты".
Во всем этом был какой-то грозный смысл.
Бартон почувствовал, как Таволски взял его руку. Подержал и положил назад на одеяло.
– Ну, и что вы нащупали, Эйб?
– Вы не спите, Аллан? Наполнение хорошее. Как вы себя чувствуете?
– Престранно, майор. Престранно.
– Что вы имеете в виду?
– Не знаю, как вам объяснить... Понимаете, такое ощущение, будто все это сон, наваждение. Я смотрю на свои руки, ощупываю тело - ведь ничего не изменилось, нет никаких видимых повреждений. Да и чувствую себя я вполне сносно. Только легкая слабость, но это же пустяки. Чашечка кофе или немного сухого джина с мартини - и все как рукой снимет. Так в чем же дело? Почему я не могу подняться? Кто сказал, что мое здоровое тело прошито миллиардами невидимых пуль? Кто это знает? Почему я должен в это верить? Я больше верю своему телу. Оно такое здоровое с виду. Разве не так? И тогда я приподымаюсь, сажусь на постель, подкладываю под себя подушку. И медленно приливает к щекам жар, затрудненным становится дыхание, холодный пот выступает на лбу, горячий пот заливает горло. Мне делается так плохо, так плохо... И я падаю обратно на постель и долго-долго не могу прийти в себя. Все изменяет мне, все лжет. Мое тело, память, логика, глаза. Вот как я чувствую себя, Эйб. Престранно чувствую. Теперь вам понятно, что значит престранно?
– Я все понимаю, док. Но вы не должны так больше делать.
– Не должен? Что не должен? Чувствовать себя престранно не должен?
– Я не о том. Вам нельзя подыматься. Нужно только лежать.
– Зачем?
– Вы же умный человек, док. Гениальный физик! Мне ли объяснять вам, зачем нужно лежать?
– Да. Объясните, пожалуйста, зачем. Мне непонятно. Я обречен, а мне нужно лежать. Какой смысл? Впрочем, к чему этот спор, я все равно не могу подняться. Какая престранная штука, эта невидимая смерть! Ты ничего не чувствуешь, ничего не знаешь, но ты уже обречен. Часы заведены, и мина все равно взорвется. Будешь ты слушать врачей или нет, мина все равно взорвется. Так-то вот, Эйб... Расскажите лучше, что там нового на базе.