Вперед в прошлое 5
Шрифт:
К тому же кооператив почти в лесу, и до ближайшего магазина добираться минут пятнадцать, а после дождя грязно, асфальтовой дороги нет — неудобно для постоянного проживания. Зимой все разъезжаются, остается только сторож — дед с алабаями.
— Пятьсот долларов? — переспросил я. — Точно?
— Ну, она так сказала. Может, брякнула, не подумав, но скорее она всерьез. У нас в пригороде Саранска за двести можно дом убитый купить. А че ты так загорелся?
Говорить, что я хочу купить эту дачу, было непредусмотрительно, пришлось покривить душой:
— Мой дед говорил, что хочет домик на юге, надоела ему Москва…
— Шевкет Эдемович? — просиял Тимофей. — Во класс! Он крутой тренер.
— И ты будешь приезжать на лето, — подбодрил его я.
Ненадолго вернулся тот Тим, какого я помнил, напоминающий скачущего по ромашкам восторженного щенка.
— Во клево! Так мне нравится! — Внезапно радость облетела с лица Тимофея, и он спросил: — А денег у него точно хватит?
— Хватит! — уверил его я. — Он у меня торговлей занимается.
— Ваще круто!
По старенькому асфальту, усыпанному палыми листьями инжира, мы направились в дом. Тимофей достал связку ключей, отворил деревянную дверь, затем — вторую, железную, как в тюрьме. Затем снял замки со ставней, и мы вошли в просторную прихожую с печью, встроенной в стену, разделяющую комнаты. За печью стояла панцирная кровать, отделяемая занавеской, свешивающейся с пола.
— Там я сплю, — кивнул Тим на кровать. — Бабушка — в зале.
В большой комнате было все самое ценное: современный шкаф, черно-белый телек, радиоприемник, диван со сложенными аккуратной стопкой летними вещами.
— Не страшно, что бомбанут? — спросил я.
— Так местный дед охраняет, а ставни так просто не открыть, и ломиком не выдрать. А если воры начнут шуметь, сторож и прибежит.
— Проще крышу разобрать. И это почти бесшумно.
Тимофей вздохнул, уселся на диван, попружинил на нем.
— А точно Шевкет Эдемович меня пустит жить летом?
— Пустит, — кивнул я. — И не сомневайся. Пойдем кухню смотреть.
Потолок там был совсем низко и рассчитывался, видимо, на гномов. Если рост выше метра восьмидесяти — гость будет биться головой. Но и кухня была вполне пригодна для жизни: печь, как у бабушки, титан в ванной со стенами, сиреневыми от сырости, стол у стены и два скрипучих стула. Всю посуду хозяйка перенесла в дом. У стены напротив стола можно поставить диван для Тима.
— Еще тут подвал есть! Прям вот!
Тим откинул половик, и под ним оказался подпол, откуда дохнуло сыростью и прохладой.
— Компоты есть. Будешь?
Не дожидаясь ответа, он спустился по крутой лестнице, подал мне трехлитровую банку компота, маринованные огурцы, спросил:
— Варенье нужно? Малиновое. Мне нельзя.
— И мне, я тоже был толстым, — признался я. — Так что отбой.
Тимофей обошел кухню, открыл-закрыл дверцы шкафа, вытряхнул оттуда дохлую моль и долго смотрел в пустоту. Потом молча вышел на улицу, в сгущающиеся сумерки, и отправился в огород, ничего мне не сказав.
Я вскрыл банку компота, отхлебнул прямо из горлышка и подумал, что мне само мироздание помогает. Или я сам плету сеть событий, которая складывается в нужный узор?
Тим не возвращался пять, десять, пятнадцать минут, уже почти стемнело, и я отправился его искать на огород, но там его не оказалось. Уже когда развернулся, чтобы идти в дом, я услышал странный всхлип, потом еще один, отследил источник звука и обнаружил Тима, обнимающего ствол огромной шелковицы, растущей в конце огорода.
Сообразив, что обнаружен, от отпрянул от дерева, смахнул слезы предплечьем и сказал:
— Вы ведь не срубите дерево? Бабушка хотела, говорила, оно бесполезное, но я не дал, потому что это символ, понимаешь?
Я кивнул.
— В июне ночью ежи приходят есть опавшие ягоды. Много ежей! Мелким я одного приручил. Шелковица кончилась, но он все равно приходил, потому что я оставлял ему еду. А на следующий год пропал.
Тим погладил натруженный шершавый ствол и поплелся прочь. Остановился на асфальтовой дорожке между двух черешен, кивнул сперва на ту, что слева, потом на ту, что справа.
— Эта красная ранняя, ее скворцы обносят. А вон та — белая, ее не едят, и мы успеваем попробовать. Еще есть гранат, вон он, и хурма. Зачем сажали, когда они осенью, когда мы уезжаем? И мой инжир, вон он. — Голос Тима звучал все тише и стал напоминать жалобу.
Я отлично его понимал: он целый год терпел издевательства одноклассников, и только тут ему было хорошо, среди ежиков, скворцов и кузнечиков. И вот с этим местом предстоит расстаться.
— Никто тебя отсюда не выгонит, — сказал я. — На работу устроишься — выкупишь домик у деда.
— А он продаст?
— Ему просто надо деньги пристроить, потом новый купит. Считай, мы его для тебя на будущее застолбили, чтобы не пришлось потом у всяких левых перекупать.
В той реальности, значит, дачу тоже продали, потому Тим и пропал. Наша дружба — совершенно не причина продажи, дело в болезни его бабушки. В том мире, наверное, Тим вырос тихим всеми презираемым опущенцем, не умеющим жить. А так вон как изменился за месяц! И держится с достоинством, а не как шестерка, и на парня стал похож, а не на бабушкиного пирожка…
Не успел я додумать, как Тим сгреб меня в объятия, пахнув потом и специфическим духом поезда, всхлипнул, сглотнул слезы и сказал:
— Спасибо… друг… Брат! Оставайся со мной, а то одному стремно в пустом доме. Тут на чердаке кто-то реально топает ночами! А иногда спишь, — понизил он голос до шепота, — а кто-то половицами — скрип-скрип, скрип-скрип. Страшно. Потому у меня под кроватью топор.
— Разве топор от барабашек поможет? — засомневался я. — Или от вампира или призрака?
— От них у меня святая вода! — на полном серьезе ответил он. — Бабушка рассказана, что где-то в городе закопаны убитые фрицы, вот и ходят их души неупокоенные.