Вперед в прошлое!
Шрифт:
Отец отлично понимает, что если прессовать нас сейчас, с нас станется написать заявление и снять побои — это раз, два — я могу сдать обрез и рассказать, откуда он у меня взялся. Если у отца есть недруги в органах, а настолько я помню, они там были, полетит он с работы со свистом и скандалом.
Я аж зубами скрипнул, так мне хотелось его наказать. Но чего я этим добьюсь, кроме как почешу пузо дракону ярости? Этот обрез мне нужен, да и свой человек в ментовке пригодится в будущем.
Топ-топ-топ-топ. Шумно втянули воздух. Зажурчала струя.
—
Человек с собакой потопали прочь.
— И чего по грязи шарахаться? Ночью-то, — проворчала Наташка, помолчала немного и спросила: — Думаешь, отец будет нас искать? Поднимет ментов?
— Не будет, — качнул головой я, — разве что собственными силами и попытается договориться. Он социопат, но не дебил. Он понимает, что за избиение может вылететь с работы — раз, неучтенный ствол — вообще уголовка.
— Ха, классно, что ты ружье стащил! А что, если пойти и сдать этого козла в ментовку, а? И на него заяву накатать? Поделом получит, падла.
Я подумал, что было бы лучше, если бы папаня просто ушел к Лялиным и не мешал, но Наташка жаждала крови, ей нужно было излить яд.
— Да, — сказал я то, что она хотела услышать. — Только обрез я оставлю себе. Пригодится. Ну, по крайней мере пока пусть побудет у меня. Слышь, а сколько времени? Когда первые автобусы пойдут?
— С Владом мы расстались в начале третьего. Ща, наверно, три. Слушай, а давай к Владу пойдем, он в городе недалеко живет, на Кирова. И пешком можно добраться.
Я был уверен, что парень ее выгонит, и Наташка озлобится окончательно. Но, с другой стороны, — пусть не питает иллюзий. Нечего резать хвост по кускам. Успокоительное ей бы… Впрочем, ни валерьянка, ни пустырник не помогут, а сильнодействующее нам не продадут.
— Он же с родителями живет, — урезонил ее я. — Тем более ночь. Нет, не лучшая идея. Я понимаю, тебе хочется, чтобы близкий поддержал, но… Еще же я. Нафига ему я? Или мне под дверью спать?
Похоже, аргумент подействовал. Да и два стресса в один день — все-таки для нее многовато.
— Ну да, — согласилась сестра. — Еще три часа где-то шарахаться. Холодно, блин. Давай костер разведем, что ли? Как бомжи, ха-ха. Кроссовки мокрые, противно.
— Как ты его разведешь, когда дрова все мокрые? Мы задохнемся. Хотя… давай посмотрим, что здесь есть сухого. Может, картон какой или доски гнилые.
Я снова соорудил факел из арматуры и пленки. Поджег его и осмотрелся, ведь, когда горел первый факел, я был занят Наташкой и не обращал внимания на обстановку.
В ДОТе жители окрестных домов устроили свалку твердых бытовых отходов, и в середине возвышалась куча строительного мусора, вокруг валялась пленка, битые бутылки, раскуроченный радиоприемник, матрас, вываливший пружины из вспоротого брюха. О, а вот и картон, и ящик разваленный! Я потянул его на себя, вытащил из-под завалов. Наташка обновила начавший гаснуть факел.
Так, собрать
— Давай переместимся вот сюда, чтобы дым на нас не валил, — предложил я, оттаскивая матрас к стене напротив входа. — Костер разведем там, где мы сейчас сидим.
Я перевернул матрас раскуроченной стороной вниз, а целой, но слегка заплесневелой, кверху, и принялся сооружать кострище. Разровнял обломки кирпичей, обложил ими будущий костер, а дальше, как положено: картон, фанера, доски. Взяв спички у Наташки, усевшейся на матрас, я поджег картон, и он быстро занялся. Огонь лизнул доски и потянулся вверх, разбрасывая по стенам трепещущие блики.
Наташка улеглась на матрас, сняла кроссовки, укрыв ноги тряпкой, которую я приготовил на сожжение. И пяти минут не прошло, как сестра засопела и задергалась во сне — здоровый детский организм взял свое и начал усиленно восстанавливаться.
Правильно. Спи, девочка. И к ней, и к Борьке я относился, как к собственным детям.
Потеплело ненамного, вскоре доски начали заканчиваться, с улицы потянуло сыростью, и я подбрасывал в еле тлеющий костер по дощечке. А когда стало нечем подкармливать огонь, занялся рассвет, наполнив окрестности птичьим многоголосьем.
Хотелось вылезти из пыльного ДОТа, полной грудью вдыхать весеннюю свежесть, и я не стал себя ограничивать. Привалился к бетону, скрестил руки н груди и сквозь омытые ливнем ветви смотрел, как, окрашивая море и облака сиреневато-розовым, восходит солнце, приглушенное дымкой испарений.
Несколько минут — и вот оно вышло полностью, разбросало лучи, даруя долгожданное тепло.
Отсюда, с возвышенности, просматривалась крыша нашего дома. Как там обстановка? Мама? Вспомнилось, как она, пока отец не видит, бросила мне аптечку. Все-таки не отвернулась от нас.
Есть мамаши, у которых напрочь отшиблен материнский инстинкт, и детей, особенно подросших, они воспринимают скорее как конкурентов. Наша не из таких. Ее просто съели, и остался перекошенный огрызок, имеющий право говорить, только когда разрешат.
Можно ли на нее злиться, предъявляя претензии, что чего-то не додала? Как, когда дать-то ей нечего? Бабушка, насколько я понял, — довольно жесткий человек, и всю жизнь ее прессовала. Потом она попала под пресс отца. Все, чему ее хорошо научили — подчиняться. Она была бы совсем другой, если бы попала в добрые руки.
В юности я презирал ее, потому что меня ломали да не сломали, гнули да не согнули, а значит, все, кто прогнулся — слизняки. Теперь я понимаю, что для противостояния миру нужно иметь чудовищный запас прочности, который, подозреваю, закладывается при рождении, иначе как все это объяснить? Подобных мне — единицы, и нельзя требовать от других такого же. У них просто не получится.
Воздух немного прогрелся, и меня разморило, я зевнул и ощутил острое желание улечься рядом с Наткой и поспать часов несколько. Но уж нет, надо быть на стреме.