Вперёд в прошлое
Шрифт:
Вот она влезает в свое самое любимое платье. Это платье она всегда надевает после очередной ссоры. А так как ссоры у нас чуть ли не каждый день, платье уже успело поизноситься. Но оно по-прежнему ей идет, и в этом платье она всегда старается подчеркнуть полную независимость от меня. Кроме того, когда в мирное время мы выходим с ней в театр, она тоже надевает это платье, и тогда я завязываю ей сзади тесемочки. А когда она надевает его после ссоры, я, естественно, сижу в кресле в углу комнаты, и тесемочки завязывать приходится ей самой. Хотя это и очень
И что делать? Разводиться? Но где логика? Из-за чего? По какому поводу затевать эту бракоразводную тягомотину? А главное – в перерывах между ссорами все бывает не так уж плохо. И в то же время я понимаю, что надо бы развестись и через год мы друг другу скажем спасибо... Ну, не через год, так через пять... Однако не представляю, как можно расстаться практически на ровном месте...
– Куда ты идешь? – спрашиваю я.
– Не твое дело!
– Когда ты придешь?
– Когда приду, тогда буду!
И в этот момент у нее начинается беззвучная истерика лицом в диван. А я хожу по комнате, курю и произношу не очень цензурные слова.
Когда она плачет, я теряю последние признаки рассудка и уже не нахожу никакого выхода.
Кошка наша в такой момент всегда забирается под диван, и ее долго не видно.
– Прекрати! – угрожающе говорю я. – Лучше прекрати!
Она вся содрогается.
– Если ты не прекратишь, – говорю я, тряся ее за плечи, – я не знаю, что я сейчас сделаю.
Она содрогается еще сильнее. Я действительно не знаю, что я сейчас сделаю.
Однажды я брякнул об пол телефон с такой силой, что он разлетелся на маленькие и большие колесики. Но это не помогло. И вообще я заметил: ломка вещей в квартире вызывает у нее новый приступ истерики.
Я мечусь по комнате, как затравленный. Ну, что делать? Что?!
– Если ты не прекратишь, – кричу я и не узнаю своего голоса, – я не знаю, что я сейчас сделаю! Считаю до трех. Раз!.. Два!.. Три!..
Она не унимается.
– Уйди отсюда!!! – неожиданно кричит она, и теперь я не узнаю ее голоса. – Уйди! Ты мне противен!!!
Ах, вот как! Я ей противен! Вот в чем дело, оказывается. Тогда все понятно. Только почему именно сегодня?.. Не знаю откуда, но решение возникает в голове молниеносно, и я лихорадочно начинаю его выполнять.
Я быстро одеваюсь... «Противен»!.. Как просто!.. Все! Немедленно, сию же минуту!.. «Противен»!.. Никаких разводов! Избавлюсь тотчас же. Как отрезать! И все! Все!.. «Противен»!.. Я бросаю в чемоданчик ее самые необходимые вещи. Все. Это самое правильное!.. Я заворачиваю ее в одеяло, хватаю под мышку, выскакиваю на улицу...
Я почти бегу по серому холодному асфальту к Центральному рынку. Ветер распахивает полы моего пальто и задувает в брюки... Хоть бы одна снежинка. Хоть бы маленькая дырочка в небе...
– Хочешь меня продать? – спрашивает она из одеяла.
– Не твое дело!
– Ну и дурак. Пожалеешь.
– Это уж мое дело!
– Газ выключил?
– Не твоя забота!
– Мне нечем дышать, – говорит она, ворочаясь в одеяле.
– Надышишься с другим!..
Она больше до самого рынка не говорит ни слова.
Этот рынок мне хорошо знаком. Я сюда захаживал. Не то чтобы часто, но и не так уж редко. Иногда один, иногда с ней. Бывало, в мирные промежутки утром в воскресенье мы приходили с ней на этот самый рынок и, потолкавшись достаточное количество времени, набивали нашу большую хозяйственную сумку всякой всячиной. И нам этой съестной всячины хватало на неделю...
Я хожу по рядам и ищу место, где бы можно было пристроиться. Но это очень трудное дело. Причем неизвестно, кого больше – тех, кто хочет купить, или тех, кто хочет продать. Те, кто хочет купить, не подпускают меня к прилавку, думая, что я лезу без очереди. А те, кто хочет продать, стоят за прилавками сомкнутыми рядами и сантиметра не уступят от своего места новому конкуренту. Есть, правда, местечко возле бочки с квашеной капустой. Там бы можно устроиться, но, во-первых, весь прилавок мокрый, а во-вторых, из бочки несет таким засолом, что я не выстою и пяти минут... Только минут через сорок я протискиваюсь в цветочный ряд и располагаюсь между огромными кровавыми гвоздиками и бледно-сиреневыми японскими хризантемами.
– Вот, – говорю я ей. – Ты, кажется, любишь цветы... Пожалуйста.
Я освобождаю ее до пояса из-под одеяла и устанавливаю лицом к покупателям. Она молчит. Я тоже молчу. Мне холодно. А оттого, что нет снега, и от ярких цветов мне еще холоднее. Нос синеет. Я поднимаю воротник пальто, надвигаю кепку поглубже и становлюсь похожим на типичного рыночного торговца. Даже курю, не вынимая рук из карманов.
– Застегни верхнюю пуговицу. Простудишься, – говорит она и хочет застегнуть мне верхнюю пуговицу пальто.
– Не лезь! – огрызаюсь я.
Я застегиваю пальто на верхнюю пуговицу и жду...
– Купил бы гвоздичку барышне, – говорит торговка слева.
Я не отвечаю и курю. Купить ей гвоздичку – значит идти на примирение. А я этого принципиально не хочу. И потом, я уже все решил.
– Почем? – спрашивает меня сморщенный инвалид на деревянной колобашке.
– Что «почем»?
– Почем баба, спрашиваю?
Ах, да! Ведь я же ее продаю!.. Но откуда же мне знать – почем? Не в деньгах ведь дело, а в том, что это единственный выход из создавшейся ситуации...
– Все равно, – говорю я.
Он долго рассматривает ее со всех сторон. Особенно долго изучает руки.
– Э! – кричу я. – Ты смотреть-то смотри, а руками не трогай! Не купил еще!
– И то верно, – говорит инвалид. – Городская она?
– Городская, городская... С высшим образованием...
– Жаль, – говорит инвалид. – Трудно ей будет за мной присматривать. Небось к сельской жизни непривычная... А глаза у ней хорошие, теплые... Жаль...
Инвалид уходит, подскакивая на своей колобашке. Я мельком смотрю на нее. Ее как будто ничего не касается.