Впереди - Берлин !
Шрифт:
– Не забудь и о Серикове,- напомнил Гусаковский.
– Сегодня его "сорокапятки" насмерть дрались. В батарее одна пушка осталась, почти всю прислугу перебило, сам командир заряжающим у орудия стоял. Шестой раз ранило. Жаловался мне: "Опять не везет". Воевал он в пехоте почти три года, а все без орденов. Когда прибыл в бригаду, я, честно скажу, думал, что плохой вояка. А теперь вижу, что исключительно смелый человек, замечательный, мыслящий офицер.
Андрей Лаврентьевич Гетман хитро улыбнулся:
– Гусаковский, что ты все о людях? Расскажи-ка лучше, как сам сегодня бугры у Кихаров брал.
Но Гусаковский вроде бы не расслышал и продолжал:
– У этой высотки хорошего врача, майора Штридлера, ранило. Оказывал он помощь автоматчику, и бронебойным снарядом скользнуло по его сумке, разбросало
Надвигалась ночь, ночь разгрома Сандомирской группы противника. Неизгладимо врезалось это последнее сражение в мою память. Теснимые неудержимым наступлением армии генерала Н.П. Пухова немцы обезумели. Волна за волной бросались они навстречу своим, к северу. Последние снаряды, последние мины, последние пули... В кромешной тьме августовской ночи мерно полыхали языки пожаров неубранного хлеба. На их фоне отрывались от земли цепи солдат, шли на поредевшие ряды наших мотострелков и падали мертвыми. А из-за этих мертвецов выходили новые цепи и шли вперед, в судорожной надежде: может, кто-нибудь прорвется! И падали на тела солдат из предыдущих цепей. А на этих ложились новые...
Но вот и стрельба смолкла: почти одновременно кончились патроны и у немецких подразделений, и у наших. Тысячи людей бросились в последнюю смертельную схватку. Все пошло в ход: приклады, ножи, камни, кулаки... Стоны заглушались победными криками.
Основной удар противника пришелся по мотопехоте бригады полковника С.И. Кочура, а острие удара попало на участок штаба этой бригады. Гитлеровцы оврагами и лощинами сумели преодолеть этот рубеж, но многие навеки улеглись на маленьком пятачке южнее села Кихары.
Группы из корпуса генерал-лейтенанта А.Л. Гетмана и пехота генерал-полковника Н.П. Пухова сразу же были брошены в помощь частям внешнего фронта против дивизий деблокирующей группы противника.
А наутро Совинформбюро сообщило всему миру:" 20 августа севернее города Сандомир наши войска завершили ликвидацию окруженной группировки противника... Ввиду отказа сдаться большая часть окруженных войск противника уничтожена".
С 15 июля по 20 августа 1-я гвардейская танковая армия уничтожила и пленила свыше 34 000 гитлеровцев, уничтожила, подбила и захватила около 500 танков и штурмовых орудий, 187 бронетранспортеров, 887 орудий и минометов, 683 автомашины, 864 пулемета, 88 самолетов, 1 бронепоезд, 19 паровозов, 472 вагона, 51 склад и около 1000 лошадей.
Таков был итог Сандомирского побоища.
Утро застало нас в бригаде Кочура. Подъехать к землянке штаба оказалось невозможно: дорогу преграждали разбитые автомашины, исковерканные пушки, подожженные бронетранспортеры. Около штаба лежало несколько офицеров. Навстречу мне ковылял окровавленный человек. Одежда его была вся изрезана ножами, на лице засохли сгустки крови. Это был начальник политотдела 27-й гвардейской мотострелковой бригады подполковник Федор Евтихиевич Потоцкий.
– Комбрига Кочура в рукопашной схватке смертельно ранили,- хрипло доложил он.- Я принял командование на себя. Отнесли Сергея Ивановича в овраг и продолжали драться. Перерыва не было всю ночь. С полуночи дрались, чем могли.
У Потоцкого было десять ножевых ран.
В овраге лежал полковник Кочур. Минуты его были сочтены... Кадровый офицер, он лишь недавно вернулся в армию: до этого партизанское соединение Кочура громило тылы гитлеровских войск и славилось мастерством ночных атак. И теперь, едва прикоснувшись к радости возвращения в армию, перейдя границы освобожденной Родины, герой умирал, умирал в первом же бою. Кровью лучших людей пришлось заплатить нам за эту победу у Сандомира!
Ко мне подошел Помазнев:
– Комбригов Бабаджаняна и Костюкова в одном из оврагов нашли. Оба ранены. Костюков очень тяжело.
Мы немедленно отправились за комбригами. У Армо было поранено горло. Он жадно пил теплое молоко, а увидев меня, что-то радостно просипел и попытался улыбнуться синими губами. Рядом лежал Костюков. Взглянув на его изуродованную ногу, неумело опутанную разорванными рубашками, я понял: в армию не вернется. Всего трое суток назад Солодахин расхваливал нового комбрига, и мы с надеждой всматривались в действия этого способного офицера...
Уже потом, в госпитале, почти поправившись,
– Почему на связь не выходил? Да потому, что немецкие танки на КП прорвались, рацию разбили, от частей отрезали. Три танка были над оврагом, стволы пушек видны, а мы внизу находились. Что делать? Хотели бежать. Говорю: "Нет, здесь сидеть. Без моего разрешения - ни шагу. Пойду вперед: если по мне стрелять не будут, значит, все остальные будут переходить за мной". Из центрального танка выстрелом меня свалило, будто косой подрезало. Хотел кричать, но голоса нет. Вначале думал, что мне руку оторвало. Потом нащупал, оказывается - рука здесь, но изо рта хлынула кровь. Стараюсь кричать, а голоса нет. Смотрю, мой ординарец лежит весь в крови. Я сразу за обрыв - к нашим.
– Состояние мое было тяжелым, - продолжал, передохнув, Армо, - но собой владел. За обрывом нашел щель.
Там лежал раненый Костюков. Вытащил его. Тут же нас нашла санинструктор помнишь, ее наградили, когда она пятьдесят человек спасла. Блондинка такая, Марией Семеновной звать. Она меня перевязала, и тут же ее в ногу ранило. Подошел к нам фельдшер, посмотрел - и сразу бежать. Я сначала подумал, что он струсил, а оказывается, нет. Подвел к нам "виллис", посадил в машину восемь человек раненых. Фельдшер повез нас низом, чтоб немцы не углядели. А там оказалось болото. Машина застряла. Только успели вытащить тяжело раненного Костюкова - от прямого попадания "виллис" разлетелся вдребезги. Я начал собирать людей. Много собралось. Говорить не могу, больше жестами командовал. Но меня понимали. Там отличился командир полка подполковник Щедрин. Гляжу собирает брошенную немецкую технику. Я говорю: "Брось ты этим заниматься"."Нет, -говорит,- в хозяйстве все пригодится". И пригодилось. Расставили мы пушки, заняли высотки. Кое-кто стал поговаривать, что надо прорываться назад. Но я приказал: "Стоять в обороне насмерть". Мы много там немцев уложили. Правда, наших много погибло... У немцев танков было много. А у меня - только остатки моей и двадцать первой бригады. Да и то почти без танков, без боеприпасов. Стал искать связи с другими частями. Пошлю - а они не возвращаются. Еще пошлю - опять убивают. Так и не смог ни с кем связаться. Остался у меня всего один танк. Последний. Тогда решили все же прорываться. Солнечный день был. Я посадил в танк раненого Костюкова и попытался сам пробиться к своим частям. Еду. Голоса нет, сижу за наводчика. Толкнул механика ногой, он остановился метрах в десяти от немецкой пушки. У меня оставался еще один снаряд, но тут мою пушку разорвало. Старший лейтенант Алексеев кричит: "Товарищ полковник, наш танк горит". Только хотел выйти - по танку опять удар. Алексеев выскочил, его убило. Выскакивает башенный. Вытащили Костюкова, он кричит, а танк продолжает гореть. "Что же, - думаю, - делать? Где мои части?" А стрелок кричит, ранен. Механик-водитель Полторак - знаешь, рыженький, маленький - вытащил и стрелка, и Костюкова. Залегли около танка. Выстрел, второй! Оказывается, немец с левой стороны целится в нас и бьет. Я из пистолета два раза выстрелил в него, и он замолк. К этому времени прибежал радист, не моего танка, а другого, Полторак с Костюковым куда-то исчезли. Потом радиста убило очередью, я пополз в картофельную яму, которая находилась рядом. В этой яме я и нашел Полторака и Костюкова. Оказались мы втроем. Вместе с Полтораком сняли рубашки и перевязали Костюкову ногу, чтоб он не истек кровью...
– Отдохни, Армо, - прервал я.
– Потом расскажешь.
– Ничего, теперь мне уже не больно... Говорю Полтораку, что тут лощина, может быть, там кто есть? Последнего человека на связь послал, с одним Костюковым остался. Слышу шорохи, вижу Полторака и начальника артснабжения Лукьянова. Они принесли плащ-палатку, уложили комбрига Костюкова и потащили его. В лощине оказалась группа наших, а Лукьянов сказал, что есть данные, будто с юга наши сюда продвигаются. Я говорю: "Давайте держать оборону до вечера". Одного офицера Никольского, начштаба артдивизиона, послали снова на связь, он ушел и не вернулся. Ночью я сильно ослаб, но оборону группа держала стойко. На рассвете на горке слышим перестрелку, потом - русский говор. Наши пришли. А Никольский пролежал раненым больше трех суток. Ел траву, раны на ногах начали гноиться - это я уже здесь, в госпитале, узнал.