Вполне современное преступление

Мустье Пьер

— Ясное дело! — и подавила смешок, причину которого судья тотчас же пожелал узнать. — Извините меня, — сказала она, — меня рассмешило слово любовница.

— Мы пришли сюда не затем, чтобы смеяться! — возвысил голос судья, но уже через секунду спросил более мягко: — Вы давали ему деньги, так?

— Конечно! Ведь он же на меня работал.

— Вы меня прекрасно понимаете. Ему случалось и не работать. Однако вы все-таки давали ему деньги.

— Это уж мое право. И я вовсе не считаю труд обязанностью. Мы не какие-нибудь там мещане.

Все ожидали от судьи резкой отповеди. Но он удовольствовался тем, что возвел глаза к потолку и сокрушенно проговорил, словно вдруг обессилев:

— Благодарю вас, мадам, за то, что вы так четко изложили ваше кредо.

Показания отца Чарли

были более впечатляющими. Мсье Порель, проживающий в Тулузе, чиновник ведомства связи — служба телефонных установок, — жена работает там же, на почте; говорил он раскатистым голосом и походил на бывшего премьера Эдуарда Даладье. Для начала он заявил: его супруга слишком сражена всей этой историей и поэтому не могла предстать перед судом в качестве свидетельницы. Что касается него, то он чувствует себя глубоко обесчещенным. С огромным прискорбием вынужден он признать, что его сын отнюдь не святой; конечно, парень он не из робких, может работать по десять часов подряд, но подвержен влияниям, весьма восприимчив, и из-за этого способен совершить чудовищные глупости. Он повернулся к скамье обвиняемых и поклялся, что всему виновник Нольта. Именно он все и устроил. Не следует доверять этому его невинному виду и его бородке пророка. Мэтр Гуне-Левро, словно приведенный в движение невидимой пружиной, взметнув рукавами черной мантии, запротестовал во имя справедливости: как может свидетель клясться, не имея на то никаких доказательств? Это неслыханно: перед нами прямое оскорбление суда, и выслушивать такие речи просто недопустимо. Тут поднялся с места мэтр Ансуи, он придерживался иного взгляда; мнение мсье Пореля представляет, на его взгляд, значительный интерес; и, повернувшись к своему собрату, он провозгласил:

— В оркестре каждый инструмент ведет свою партию. Давайте-ка выслушаем их все хладнокровно.

Дискуссия грозила стать довольно острой, и председателю суда с трудом удалось успокоить разгоряченные головы.

— Господа, прошу вас быть сдержаннее!

После чего судья пожелал узнать, на основании каких данных мсье Порель сформулировал свои обвинения. Тот отвечал, что не нуждается ни в особых данных, ни в доказательствах. Он доверяет своей интуиции.

— Достаточно мне было разок его увидеть! — сказал он, указав пальцем на Сержа.

Затем выслушали показания рыжеволосой широкоплечей женщины, служанки из «Бара Шутников» на улице Симона Боливара. Она произнесла похвальное слово Чарли, которому не повезло в жизни.

— Его другие подбили.

Послушать ее, так Чарли был преисполнен только добрых чувств, но храбрость сыграла с ним дурную шутку.

— Храбрость? — повторил председатель суда, прикидываясь непонимающим.

— Да, — подхватила она, — он никогда не дрейфит. И это может его далеко завести. Понимаете?

Председатель суда согласился с таким соображением, хотя не счел, что это может служить оправданием. Потом он спросил у свидетельницы, каковы были ее отношения с обвиняемым.

— Мы были с ним помолвлены, — ответила она резким голосом. — Не засади вы его в тюрьму, мы бы уже поженились.

Эта бесконечная череда свидетелей начала утомлять меня. В конце концов я пришел к убеждению, что можно молоть любой вздор, оставаясь при этом вполне искренним. Мне было жаль всех этих людей, даже того, что им приходится лгать. Мне казалось, что истина, выявляемая на процессе, — истина весьма относительная, ее затрепали до того, что проступают нити основы. И в то же время я казнил себя за неустойчивость взглядов, за то, что усталость принимаю за собственные идеи, сам поддаюсь тому равнодушию, которое с ужасом обнаруживаю вокруг себя как недуг общественного мнения. Я не имел права допустить, чтобы память о Катрин потонула в этом грошовом отпущении грехов, в расхожей снисходительности. И правда, свидетели защиты так превосходно исполняли роль жертвы, что мое чувство справедливости было дезориентировано. Никто не сердился на мадам Дедсоль за то, что она так превозносила своего сына. До того несчастной казалась она, пришибленной жизнью, прислуга с сутулой спиной и покорным взглядом, жена пьяницы, который бил ее и который теперь лежит в больнице с циррозом печени. Она признавала, что Поль стал на дурной путь, но это вина отца, это он помешал сыну сделаться музыкантом. Надо было слышать, как малыш играл на трубе! Все соседи высовывались из окон.

Мать сменила сестра, красивая девушка, правда, чересчур уж сильно накрашенная, не то парикмахерша, не то маникюрша — теперь уж точно не помню. Она утверждала, что Поль страдал из-за плохого обращения с ним отца и еще больше оттого, что сам не мог чувствовать к нему привязанность. Судья поблагодарил ее за эти наблюдения и объявил перерыв на десять минут.

Соланж и Робер хотели вывести меня в коридор суда. Необходимо немного размять ноги, твердили они, и мой отказ их, видимо, разочаровал.

— Ты не прав. Тебе сразу станет лучше, — сказала Соланж с таким видом, с каким больному советуют послушать радио, чтобы хоть немного отвлечься от своих мыслей.

Ролан считал своим долгом составить мне компанию, а я желал лишь одного — остаться в одиночестве и ни о чем не думать, дать отдых голове. Однако он не стал надоедать мне разговорами, и его деликатность растрогала меня. Только истинный друг способен так себя вести. В конце концов я заговорил первый.

— По-моему, председатель суда Фольно человек вполне порядочный, — сказал я.

Ролан придерживался того же мнения. Но вот прокурор Орпуа не по душе ему, он, правда, превосходно отправляет свои функции, но «разыгрывает все как по нотам». В его словах чувствовалось обычное предубеждение левых интеллектуалов против прокуратуры, и это предвзятое мнение, которое и я прежде тоже разделял, сейчас покоробило меня. Я ответил, что нет ничего бесчестного в том, чтобы и внешне соответствовать своей роли, и тут Ролан пустился в подробные объяснения, но я уже не слушал его.

Заседание началось с показаний мсье Вааса, родившегося в Брюгге, натурализовавшегося француза, рабочего, державшего на бульваре Батиньоль мастерскую по ремонту автомобильных кузовов, человека с маленькой головкой, крепкого сложения, настоящего грузчика с Центрального рынка. Его первая жена, покинув супружеский кров, убежала с каким-то «полнейшим ничтожеством», оставив у него на руках семилетнего мальчугана — Патрика. Мсье Ваас жил в супружестве с некой Робертой, женщиной очень экономной, «высоко порядочной», которая относилась к Патрику с любовью и «пониманием». К несчастью, мальчик с ней не ладил.

Роберта, допрошенная в свою очередь, утверждала, что она обожала Патрика и что ее ничуть не удивляло его к ней отношение: он оставался верным памяти своей матери. Как же упрекать его за это? Наоборот, его следовало похвалить за такие чувства. Она добавила, что он нежный, точно девушка, часами может играть и ласкать котенка.

А я вспоминал Брюгге, куда мы ездили с Катрин на Пасху десять лет назад. Вспоминал серо-голубое небо и плывшие по каналу лебединые перья и радостную дробь каблучков моей жены по мостовой. Увы, потом совсем другие каблуки простучали по тротуару бульвара Гренель. Катрин умерла, и я остался один. И все же я не отрывался мыслями от того, что происходило в суде. Я по-прежнему присутствовал на слушании дела, чутко улавливал движение в зале, все шумы. Я мог держать Катрин за руку перед дозорной башней в Брюгге, потом ощупью искать ее на тротуаре бульвара Гренель и при этом слушать мсье Ле Невеля, вызванного для дачи показаний. Этот коренастый бретонец с мощными челюстями никого не щадил. Матрос-рыбак из Конкарно, он заявил, что не страшится никакой тяжелой работы и не мирволит лодырям. Собственный сын Жан-Мари сильно разочаровал его:

— Он еще может постараться, господин судья, но надолго его не хватает.

К примеру, он занимался боксом, но потом бросил тренировки. На скамье защиты поднял руку адвокат. У него была выступающая нижняя челюсть и круглая бородка.

— Вы сами можете судить, сколь затруднительно мое положение, — начал он, — вызванный мной свидетель показывает против моего подзащитного. Если он будет и дальше продолжать в таком же духе, боюсь, господину прокурору уже не о чем будет говорить.

— Не беспокойтесь, мэтр Павье! — отозвался прокурор, даже не повернувшись в его сторону. — Я никому не собираюсь передоверять свою роль.