Враг стрелка Шарпа
Шрифт:
– Сэр! – Харпер показывал на часовню. Там что-то грюкнуло и заскрипело.
Дюбретон отбросил сигару и подобрался:
– Сержант Харпер, вправо!
Повинуясь жесту полковника, ирландец занял позицию правее и чуть позади офицеров. Обратным движением кисти Дюбретон отправил Больше?? влево:
– Что внутри, майор?
– Часовня, перегороженная решёткой. В решётке – калитка, но она на замке.
Дверь распахнулась, и перед мужчинами предстали две девицы, со смиренным видом застывшие в реверансе. Постная мина недолго продержалась на их мордашках. Прыснув, они скрылись в часовне и вскоре вынесли во двор стол. Одна стрельнула глазами на Больше?, затем на Харпера, и, повернувшись к подружке, с напускным восторгом изобразила в воздухе нечто огромное. Обе захихикали. Объявилась третья. Она поставила у стола табурет, поприветствовала офицеров всё тем же реверансом и послала им воздушный поцелуй.
Дюбретон вздохнул:
– Что бы ни измыслил Потофе, наш удел – терпение.
Ботинки гулко затопали в церкви, и двор заполнился служивыми в испанских, французских, английских и португальских мундирах. На мушкетах их блестели примкнутые штыки. Насмешливо косясь на Шарпа с Дюбретоном, они частью выстроились перед часовней, частью заняли боковые галереи. Весёлые девицы почётным караулом окружили стол. На них были только коротко обрезанные рубашонки, и Шарпу подумалось, что им, должно быть, чертовски холодно.
– Mes amis! Mes amis! – густой сочный бас рокотал под сводами часовни. Секунда – и его обладатель показался в дверном проёме:
– Mes amis!
Раскатистый низкий голос плохо вязался с внешностью крикуна: малый рост, заплывшее жиром тело. Толстячок шустро подбежал к столу, распростёр объятия и повторил:
– Mes amis!
Его ноги облегали высокие блестящие ботфорты и белые лосины, которые, казалось, вот-вот лопнут на пухлых ляжках. Необъятное брюхо выпирало из-под цветастого жилета, застёгнутого, очевидно, с большим трудом. Надежду соединить петли с пуговицами форменной синей куртки, украшенной вязью золотой канители, её владелец давно потерял и просто перехватил на манер пояса золотым же кушаком, в то время как другой кушак, красный, был приспособлен в качестве аксельбанта, свешиваясь с правого плеча. На шее, под лесенкой подбородков, болтался опять же золотой крест с эмалью.
Бывший сержант Дирон, возведённый самим собой в маршалы, снял шляпу с пышным белым плюмажем, явив Шарпу с Дюбретоном добродушную физиономию перекормленного херувима. Сходство Потофе с ангелочком усиливал окружавший голову редкий венчик светлых кудрей. Дирон обратился к Шарпу:
– Parlez-vouz Francais?
– Нет.
Херувимчик погрозил стрелку пальцем:
– Вы учить ф’ганцузский! Хо’гошенький язик! Сп’госить полковник! – он улыбнулся Дюбретону, как старому знакомому. Тот промолчал. Толстяк пожал плечами, рассмеялся и снова заговорил с Шарпом:
– Мой английский плохой. Вы гово’гить с мой полковник.
Потофе вывернул голову настолько, насколько позволяли складки жира и завопил:
– Mon Colonel! Mon brave!
– Спешу, сэр! Спешу! И вот он я!
Скаля беззубый рот, в дверь протиснулся человек с по-детски голубыми глазами на жёлтом лице, простреливаемом судорогами. Форма британского полковника не могла скрыть звериной силы его мускулов. Он прошёл вперёд и, запнувшись, уставился на Шарпа немигающим взглядом:
– Шарпи! Привет, Шарпи! – мерзкое хихиканье, перемежаемое спазмами, огласило двор.
Подчёркнуто спокойно стрелок повернулся к ирландцу:
– Сержант Харпер, не стрелять.
– Нет, сэр.- ответил тот угрюмо, – Не сейчас.
– Сэр-сэр-сэр… – передразнил его человек в мундире английского полковника, – Никаких свинских «сэров» тут! Мы не любим подхалимов!
Он зашёлся хихиканьем, роняя на грудь тягучую слюну.
Только заслышав первые звуки этого голоса, Шарп узнал его. Голос того, кто, как Шарп надеялся, замолчал навсегда, хоть и хвастался, что смерти он не по зубам. Посреди монастырского двора, в лучах солнца перед Шарпом стоял призрак прошлого – Обадия Хейксвелл.
Хейксвелл.
Глава 5
Обадия Хейксвелл. Сержант, завербовавший Шарпа в армию. Ублюдок, чьими стараниями Шарпа выпороли много лет назад на пыльной площади туземной деревушки в Индии. Хейксвелл.
Ублюдок, по милости которого выпороли Харпера в самом начале этого года. Хейксвелл, пытавшийся обесчестить жену Шарпа Терезу и прижимавший отточенный штык к горлу их малютки-дочери. Обадия Хейксвелл.
Голова дёрнулась на длинной кожистой шее. Хейксвелл откашлялся и вытер влажные губы рукавом. Хейксвелл, верящий в то, что его нельзя убить.
В двенадцать лет его повесили по обвинению в краже овцы. Овцу юный Обадия не воровал, а приговором был обязан дружбе мирового судьи с викарием, чью дочь он пощупал, не спрашивая её на то дозволения. Викарий заботился о репутации дочери, а потому сопляк получил на всю катушку.
Обадия был самым младшим из тех, кого казнили в тот день. Потешая многочисленных зевак, палач вешал приговорённых медленно, чтобы, не дай Бог, не сломать шею резким рывком. Зрители жадно ловили каждый хрип, каждый взбрык, пока заплечных дел мастер не ставил точку в затянувшейся агонии, повиснув на лодыжках висельника. Жить! – вот чего жаждал Обадия. Не желая, чтобы его поторопили с уходом в мир иной, он отчаянным усилием воли заставил себя, едва ноги оторвались от помоста, не трепыхаться. Не трепыхаться до последнего, даже когда сознание стало проваливаться во мрак. Не трепыхаться, моля Бога ли, чёрта, о чуде! И чудо случилось!
Хмурившееся с утра небо прорвало дождём. Под его тугими струями толпа начала редеть, а после того, как молния ударила в шпиль церкви, площадь опустела окончательно. В суматохе никому не было дела до мужчины, срезавшего с виселицы тело подростка. Зачем срезал? Ясно же: врачи давали неплохие деньги за свежие трупы для опытов. Но дядя Обадии понёс племянника не к живодёрам, а поволок в переулок, откачал и строго-настрого запретил возвращаться домой.
В тот день лицо Хейксвелла перекосилось в первый раз и уже не прекращало дёргаться на протяжении вот уже тридцати лет. Армия стала его убежищем и домом, где он вывел для себя универсальную формулу выживания. Вышестоящим он подавал себя как идеального исполнителя: услужливого, нерассуждающего, скрупулёзного до мелочей во всём, что касается его обязанностей. Неудивительно, что вскоре он вырос до сержанта. У офицеров, в подразделении которых служил сержант Хейксвелл, не было проблем с дисциплиной, но для солдат он был сущим проклятьем. От его придирок можно было откупиться: деньгами, спиртным или женщиной (многих солдаток делало сговорчивей грозящее мужу телесное наказание). Всю жизнь Обадия мстил судьбе, сделавшей его мерзким, уродливым и не способным вызвать ни искренней любви, ни настоящего уважения.
Насмешница-фортуна наделила его ещё кое-чем. То, что любой другой счёл бы дополнительным изощрённым издевательством над собой, сам Обадия рассматривал, как знак своей избранности: Обадию Хейксвелла было невозможно убить. Он не был единственным, кто выжил после повешения. Таких было много, и лечебницы платили поставщикам висельников за выживших особо. Но Обадия знал правду: он – тот, кто обманул смерть; и теперь ни один смертный не сможет его убить. Ранить, ударить, но не убить, что тысячу раз подтверждалось и на полях сражений, и в тёмных подворотнях. Обадия Хейксвелл, любимая тварь Смерти.