Врата чудовищ
Шрифт:
Щенки быстро растут. В долговязом и неловком псе-подростке Чонса едва могла узнать своего Миндаля, но эти уши! Но этот оскал… Он давно умер. Шерсть потускнела, живот ввалился, потроха распались на орду личинок и уже уставших сыто жужжать мух, глаза вытекли и ссохлись коркой. Чонса отметила только его ощеренные зубы, метнулась взглядом к фигурке, прятавшей лицо в загривке зверя. Лилибет любила всех зверей, и обещала присмотреть за псом малефики. Черные волосы, задранный до самого пояса подол, голые ноги, странно скрученная фигура — тёмным треугольником лона вверх, лицом
Самсон нашелся на втором этаже. Он страшно распух, если бы не украшения в его лохматых косах и очки, разбитые на толстой переносице, девушка бы его не признала. В грудь местного хозяина было вбито надломленное копье. На древко привязано послание, чернила размыла кровь, но девушка смогла прочесть первые слова:
«Указом Святейшего Отца…»
И ни следа химер. Всё это сделали люди. Зачем? Уже неважно. Ничего неважно. Всё было кончено — для Самсона и певчей птички Лилибет, для Миндаля и той бабки, что подарила ей накидку из овчины, и для тех отощавших овец, и для ночных фиалок, и для Чонсы — тоже.
Она не смогла прочесть, что было дальше в послании от Тито, потому что ослепла от горя и ярости, удивительно спокойной, но сильной, как прилив. Это было неотвратимо, неизбежно, так повелела судьба. Каждое из событий прошедшего полугода клало на весы её терпения маленький камень, и теперь за ними уже не было видно чаш. То не камни были — отрубленные головы, воющие на пиках часовен волы, оскаленные морды щенков, те, что поменьше — мертвые глаза, в которые заглянула Чонса, прозрачные и розовые, зеленые с тёмной крапинкой возле зрачка, звериные и янтарные, и опустевшие старческие веки, и такие чёрные, что чернее только сама тьма за краем всех миров, глаза зверей, людей, химер и тех, кто между. Не камни это были, но кости.
Чонса подняла голову. Она ослепла, но видела живой огонь на небе. Пора было признать: дверь в иной мир манила её, как манит детей подвал, чердак, покинутое здание, кладбище ночью.
Это был священный огонь. Живой огонь, облаченный в когти и клыки.
Не химеры сделали всё это, а люди. Тито. Весь Бринмор, ведь здесь прошел не один человек. Они бросают нас в огонь и чинят самосуд.
Не демоны, а небесные жители, создания иного плана. Кто-то одинокий сделал их. А может быть, и нас.
Кровь богов. Какая она на вкус, раз Данте алкал её, даже сойдя с ума?
Представь, какая мощь, Чонса. Ты можешь отправить их в небо, чтобы оно закрылось. А можешь заставить утопиться. Но зачем? Чем они виноваты?
Погладить пса. Поправить платье Лилибет, укрыв срам разодранным, кровавым подолом. Выйти к заросшему лозой забору. Уткнуться взглядом в ржавчину на подорожнике.
Когда она копалась в огороде тысячи лет назад, случилось залюбоваться мелкими зелеными ростками. В аптекарском саду при малефикоруме запрещено выращивать что-то «для красоты», все должно приносить пользу, даже цветы должны были нести службу. А тут — вьюнок. Маленький, с нежными белыми бутонами, распустившимися не по сезону рано. Ей было десять или
— Зачем? — непокорно спросила маленькая Чонса, — он ведь такой красивый и никому не причинит вреда!
— Стоит дать ему волю, — ответил Тито, — как он пустит корни. Они такие длинные и глубокие, что погубят другие капризные цветы.
— Но ведь вьюнок полезен! Я читала. Из него можно готовить отвары от кашля…
Тито не стал слушать. Он вырвал зелёный побег, длинный корешок легко вынулся из сырой земли. Священник отбросил в ведро сорняк и вытер руки о тунику.
— Когда вред превосходит выгоду, заразу лучше вырвать с корнем, — сказал он.
Вырвать заразу с корнем. Выжечь её священным огнем небес, ключи от которых даст ей Гвидо и серебряная кровь богов.
— Пошли, — спрыгнула девушка с крыльца и стерла запах падали о желтеющие соком побеги молочая. Её движения были быстрыми, резкими, на бледных губах дрожала улыбка, и она прятала мокрые глаза. — Пошли, Гвидо! Здесь уже не у кого гостить. Кроме того, так мерзко пахнет! Тебе этот запах тоже показался похожим на баранье жаркое?
Гвидо растерянно кивнул и его снова вырвало. Чонса со смехом обняла несчастного за плечи. Дозорные остались по ранее данному приказу хоронить трупы, а медик и малефика нашли коней и тронулись в пещеры под Йорфом, где всё началось.
Чонса в предвкушении кусала губы до тех пор, пока слюна не стала красной и соленой. Потом пустила коня галопом.
Пещеры. Узкие переходы. Качается всё, качается, плывет, Чонса — пьяная, Чонса пляшет, скользит над оскаленной пропастью, будто по грани своего безумия гуляет чёрной кошкой. Она прозрела! Она видит во тьме! Тянет за руку Гвидо, как тянула за собой в подсобку Данте, когда была наглой, молодой, с горячей кровью. Пошли, мальчик! Я покажу тебе небеса. Небеса! Ха-ха-ха!
Катятся под стопой камни. Нет, не камни! Костяные головы, костяные глаза мертвецов с чаш её терпения, но весы не возвращаются в точку баланса, они сломаны, она сломана, мир сломан, камни сломаны, кости, всё сломалось, это сделали люди! Люди! Люди! С ней это сделали люди! С небесами это сделали люди! Люди, люди, люди! Сломанные люди. Хрустят под пальцами подгоревшей корочкой, если тронешь. Не могут встать с изгвозданного дерьмом хлева, накинув овечьи шкуры, и глупо скалят свои маленькие жемчужные зубки с глупой лопоухой морды! Шерсть клоками и задран подол. Чёрные глаза, короткое это «да». Долг! Долг, говоришь, да? Да? Да.
Глаза слипаются. От Гвидо пахнет кислой рвотой, а у неё живот урчит. Когда Гвидо чуть не падает с обрыва, она сначала долго-долго-долго смотрит, думает, а потом подхватывает. В сумке, которую медик всегда с собой таскает, звенят колбочки, баночки, серебряная кровь богов.
— Чонса, давай передохнем.
У самого — глаза блестят от восторга. Как же, дорвался, победил, вот она, Чонса — перед ним на ладошке, поняла, наконец, величие замысла, реснички золотые опускает, прячет хищный кошачий зрачок.