Врата небесные
Шрифт:
Вечером полнолуния я наконец принял решение: буду бороздить землю до тех пор, пока не отыщу Нуру.
Обойду всю землю. Перерою ее всю.
Я двинулся по караванным путям.
Тропа – это память, которую земля хранит о людях. Она создана не для того, чтобы идти, – скорее, она создана идущими. В масштабе вселенной путники со своими ослами ничего не весят, они проходят; однако их прикосновения пригибают траву, их шаги полируют глину, их быстрые ноги формируют борозду. Самое ничтожное в конце концов выдалбливает свой знак [12] .
12
Щебенка не имеет памяти, никто не оставляет на ней своих следов. Неблагодарная и равнодушная, она забывает и отвергает. Если же она изменяется, то лишь под воздействием непогоды. Я не испытываю к щебеночным дорогам той нежности, которую храню к протоптанным по земле тропинкам.
Тропа отличается от дороги – в те времена дорог не существовало. Тропа остается путем, добытым с позволения и согласия пейзажа, ибо она следует его движениям, а отвлеченно замысленная геометрами дорога перерезает его и наносит ему ущерб. Тропа сочетается с пейзажем – дорога его оскверняет.
Каждую неделю мне встречались три или четыре каравана, состоящих из чудовищно навьюченных носильщиков и ослов. Сгибаясь под своей ношей, они уступали только гнету усталости и склоняли головы, потому что тосковали. Косматые и заросшие, одетые в замызганные плащи, они уже не любовались стройными деревьями, обилием цветов на берегах, небом у себя над головой и уж тем более – степными просторами или зубчатыми горными отрогами. Едва заприметив их, я подражал их походке и превращался в утомленного путника. От них всего можно было ожидать: что они не обратят на меня внимания или заведут со мной разговор, пригласят перекусить или попытаются обокрасть – человеческое поведение своим разнообразием сравнимо с растительным миром. Мое внезапное появление мгновенно вызывало их недоверие: я брел один, без тюков, в обществе собаки, которая настолько сжилась со мной в своих реакциях, чуткости, стойках и ритме, что казалась частью меня. Из осторожности я позволял незнакомцам заговаривать со мной по-своему, увлеченно или сдержанно; если между нами устанавливалось доверие, я исподволь задавал вопросы, связанные с Нурой. Увы, я никогда не получал из их уст никакой информации; они годились лишь на то, чтобы указать мне ближайшее населенное место.
Прибывая в те селения, в основном живущие земледелием и немного – торговлей с караванами, я, чтобы хоть что-то разведать, обычно ночевал на постоялых дворах, даже если моему товарищу приходилось оставаться на улице. Но Роко, как ни старался, ни разу не обнаружил следов Нуры; пес сконфуженно, почти виновато смотрел на меня.
Где ты, Нура?
Кстати, я пытался договариваться с трактирщиком, чтобы расплатиться за постой. В разных местах мои предложения отвергались по разным причинам. Здесь гнушались зайцами или куропатками, потому что все охотились на них; там отворачивались от изделий из кварца, потому что предпочитали бронзу; чуть дальше отказывались от резных деревянных тростей, которые я мастерил вечерами. Мне случалось торговаться подолгу и жестоко, к чему я не имел ни малейшей склонности. Некогда в моей деревне и в окрестностях Озера меновая торговля была упорядочена по обоюдному согласию; а главное – преобладало доверие, весьма полезное между живущими бок о бок людьми. Ради добрососедских отношений влезали в долги или обещали заплатить позже, в удачный сезон; так за приобретенные зимой орудия земледелец брал на себя обязательство летом отдать ячменем. Кредит существовал раньше денег. Мы все были должниками друг друга, надежными клиентами, что позволяло нам достигать равновесия в отсроченных платежах [13] . В путешествии эта гармония исчезала и консенсус достигался лишь в суровых боях.
13
Меновую торговлю определяют как экономику до появления денег. Я полагаю, что это ошибка. Мы давно опередили бартер. Чистый обмен ставит лицом к лицу двоих людей, каждый из которых стремится получить предмет, коим владеет другой. Необходимо, чтобы в определенный момент произошло совпадение потребностей, – так я однажды вечером, в грозу, обменял кремень на жировую лампу. Однако подобная обоюдность случается редко: зачастую одному из двоих приходится принять переходный товар, если он знает, что использует его при следующем обмене. В подобных случаях бывало, что люди соглашались на промежуточные ценности, которые не удовлетворяли их непосредственное желание и могли послужить в будущем. Короче говоря, большую часть времени имелся предмет замены, игравший роль денег. Когда монеты и банкноты еще не появились, их концепт уже присутствовал в нашем сознании. Мы не занимались меновой торговлей, мы совершали обмен. А посему денежная экономика предшествовала деньгам.
Из-за постоянных переходов мы перестали замечать усталость. Я отвык видеть знакомые лица, цветы или деревья. Мое странствие меня не томило, у меня не было никаких определенных мест назначения, никаких обязательных привалов, никаких погрузок или разгрузок, и одни дикие просторы сменялись другими. Сейчас, когда я вывожу на бумаге эти слова, я описываю вчерашний мир сегодняшними глазами. Выражение «дикие просторы» ничего не значило: кроме этого, ничего и не было! Что же до возделанных клочков земли, крошечных, соседствующих с селениями, они ничем не нарушали пейзаж [14] .
14
Нынче «дикие просторы» – природные парки, заказники диких животных – существуют только благодаря нашей доброй воле и политическим решениям. Чтобы добиться минимального почтения к природе, ее защитники вынуждены героически сражаться против алчности и стремления к повышению производительности.
Обойти всю землю… Нынешним людям такое решение покажется наивным. Но не человеку моего времени. Что мы тогда знали о мире? Мы не располагали никакими сведениями о его размере или форме. Ничего о нем не зная, мы его воображали.
Представляя себе землю, я воображал накрытый сводом диск. Наблюдение подтверждало наличие двух этих округлостей: поначалу, по мере того как я поворачивался, описывая кольцо вокруг себя, горизонт казался ровной дугой; потом солнце, луна и звезды скользили по полусфере, появляясь с одной стороны и исчезая с другой. Но вот представлять себе землю шаром мне вообще не приходило в голову; а уж тем более уподоблять ее небесным планетам. Вопрос «На что опирается земля?» был выше моего понимания; я опирался на нее, и этого мне было достаточно. Мое представление о вселенной основывалось исключительно на моем чувственном опыте и отвергало все, что ему противоречило.
Со времени моего рождения мир увеличился: ребенком я считал, что он ограничен Озером и его берегами; потоп разрушил это куцее представление и выплеснул меня в необъятный мир. Однако и он не был бесконечным. А посему я полагал вполне реальным обойти всю землю, чтобы освободить Нуру. Тем более что мои поиски суживал один критерий: я искал ее только там, где могло находиться ее узилище, – в местах проживания людей.
Я повидал скалистые плато и покрытые облаками или снегом горные вершины. Я повидал горячие пустыни, бесплодные степи, обильные луга и вулканы, извергающие лаву, которая превращается в черную засохшую пену. Я видел высокое небо и низкое небо, чистое небо и мрачное небо, и пепельное небо. Я видел озера, которых едва касается легкий бриз, и болота, которые ветер даже не морщит. Я видел зеленое море колышущихся холмов, изобильные долины, тенистые рощи, гигантские папоротники и хлопья снега в разгар лета. Великолепная природа никогда не мелочилась и щедро показывала мне все свои лики, порой трагические, порой однообразные.
В отношении природы я не чувствовал себя чужаком, зато был им среди людей. По мере того как я продвигался вперед, языковые различия все больше изолировали меня. Поначалу в соседние земли, изменяясь по смыслу или произношению, передавались отдельные слова; потом лингвистические связи ослабли и порвались, а я отважно проник в сообщества, где незнакомцы употребляли только незнакомые слова в незнакомом порядке – случалось, от моего понимания ускользали даже звуки. С тех пор я принялся подражать Роко, которого ничуть не смущали подобные расхождения, так как он всегда изъяснялся при помощи жестов, взглядов, интонаций, прыжков или стоек. Затем я взялся тренировать свой ум, заучивая основные выражения, например, приветствия, благодарности и названия пищи. И хотя мне редко удавалось смастерить фразу, мои усилия разобраться в наречии местных жителей располагали их ко мне.
Однако подчас языки, подобно непроходимым колючим кустарникам, мешали мне проникнуть в какую-нибудь деревню; к трудностям общения добавлялось враждебное недоверие. И тогда, быстро окинув селение взглядом и убедившись, что ни один дом не скрывает Нуру, я отступал и возвращался в лесную чащу, на постель из мха у подножия дуба.
Иногда мне случалось присутствовать при меновой торговле. Как участникам караванов удавалось раздобыть сырье? Казалось бы, многообразие языков должно противодействовать коммерции. Напротив, оно делало ее возможной.
Караванщики и представители племен изобрели безмолвный обмен без непосредственного контакта. Прибывая, например, к золотоносной местности, караванщики раскладывали свое имущество – соль, ткани, бронзовые ножи, керамические изделия, кожи – вдоль реки и изо всех сил били в барабаны, а затем отступали. Из рудников выходили обнаженные туземцы, поднимали товары, рассматривали и, если желали заполучить их, выкладывали рядом золотую руду, после чего тоже исчезали. Вскорости вновь появлялись караванщики. Если они соглашались на обмен, то забирали руду и оставляли свой груз. Если же полагали, что плата недостаточна, били в барабаны и снова скрывались. Тогда опять подходили туземцы и в случае необходимости добавляли еще самородков; караванщики возвращались – и так вплоть до окончательного сговора.
Ни одна сторона не шла на риск обобрать другую: это положило бы конец дальнейшему обмену, караванщики больше никогда не вернулись бы к ворам, туземцы никогда больше не стали бы иметь дела с мошенниками. Разумеется, рудокопы не знали, почему караванщики так восторгаются камнями, которых у них полно, но это было не важно: ведь они нуждались в предлагаемых товарах. Сделку регулировала обоюдная выгода, основанная на страхе и заинтересованности. Безмолвная продажа обеспечивала настоящую торговлю, которая велась не словом, а делом.