Врата
Шрифт:
Потом Соскэ узнал и о других мирянах, приезжавших сюда, чтобы постичь учение Дзэн. Среди них был торговец тушью. Он ходил со своим товаром по всей округе, а через двадцать — тридцать дней, распродав его, возвращался в храм и погружался в самосозерцание. Спустя некоторое время, когда кончалась еда, он снова взваливал на спину мешок с тушью и отправлялся торговать. Так оно и шло, повторяясь с закономерностью периодической дроби, но торговцу это ничуть не надоедало.
Соскэ мог лишь удивляться той огромной разнице, которая существовала между его жизнью, старательно скрываемой им от посторонних глаз, и чуть ли не идиллически мирным существованием
— Всё это не так просто, как может показаться с первого взгляда, — сказал Гидо, — Иначе кто бы из монахов стал по нескольку десятков лет терпеть невзгоды и лишения.
Он посвятил Соскэ в общие правила постижения Дзэн, рассказал о «задачах», задаваемых старшим монахом-наставником, в которые ученик должен вникать денно и нощно. Соскэ слушал всё это с недоумением и беспокойством.
— Теперь я провожу вас в вашу комнату, — сказал наконец Гидо, поднимаясь.
Они миновали главный зал, где помещалось изображение Будды, и когда пришли в дальний конец галереи, Гидо раздвинул сёдзи и ввёл Соскэ в небольшую комнату. Только сейчас Соскэ почувствовал, что Токио далеко и здесь он совсем один. Вокруг царила глубокая тишина, и, может быть, поэтому нервы Соскэ были напряжены до предела.
Прошёл почти час, так показалось Соскэ, когда со стороны главного зала послышались шаги. Пришёл Гидо.
— Наставник готов вас принять, — сказал он, склонившись в церемонном поклоне. — Пойдёмте, если угодно.
Они прошли немного по главной аллее, и слева Соскэ увидел пруд с лотосами. Холода ещё не миновали, вода в пруду словно застыла и была скорее мутной, нежели прозрачной. Несколько поодаль виднелся павильон с огороженной деревянными перилами галереей, которая как бы уходила за высокий, выложенный камнем берег и нависала прямо над водой. Весь этот исполненный изящества пейзаж напоминал традиционную японскую картину.
— Вон там живёт наставник, — сказал Гидо, указывая на это довольно новое строение.
Они обошли пруд, поднялись по невысокой каменной лестнице и от возвышавшегося прямо перед ними большого храма свернули влево. Когда они подошли к дому, Гидо, извинившись, попросил Соскэ подождать, а сам пошёл к чёрному ходу. Вскоре он вернулся и сказал:
— Прошу вас.
Соскэ последовал за Гидо и увидел человека лет пятидесяти с медно-красным румянцем и упругой кожей без единой морщинки. Он произвёл на Соскэ впечатление бронзовой статуи. Только губы, чересчур толстые, казались дряблыми. Зато глаза как-то особенно блестели. «Словно меч в темноте», — подумал Соскэ.
— Пожалуй, всё равно, с чего начать, — сказал наставник Соскэ. — Вот вам вопрос, какова была ваша сущность до рождения?
Последние слова были не очень понятны Соскэ, но он решил, что ему просто предлагают подумать над собственной сущностью, и не продолжал разговор. Уж очень смутно представлял он себе учение Дзэн. Вместе с Гидо они вернулись в «Одинокую обитель».
За ужином Гидо объяснил Соскэ, что утром и вечером полагается являться к наставнику и вести с ним беседу по заданному вопросу, что в первой половине дня бывает час проповеди, когда излагаются общие принципы Дзэн.
— Сегодня, пожалуй, вы ещё не сможете найти ответ на вопрос наставника, — мягко сказал Гидо, — так что я зайду за вами завтра либо утром, либо вечером.
Ещё Гидо сказал, что вначале очень тяжело долго сидеть в установленной правилами позе, посоветовал Соскэ зажечь ароматные палочки и, отмеряя по ним время, понемножку отдыхать.
Соскэ взял свечи и вернулся в отведённую ему комнату, в растерянности думая о том, что заданный монахом вопрос, в сущности, не имеет ничего общего с его нынешним состоянием. Он пришёл сюда исцелиться от душевной боли, а ему вдруг задают вопрос, равнозначный сложной математической задаче, да ещё говорят небрежно: «Поразмыслите хотя бы над этим». Он, разумеется, не возражает, раз уж ему так велели, а всё же было бы куда разумнее обдумывать подобные вопросы, когда боль утихнет.
Но ведь он здесь по доброй воле, даже службу на время оставил. К тому же он не вправе проявлять легкомыслие, а тем самым и неуважение к человеку, давшему ему рекомендательное письмо, да и к Гидо, такому заботливому и внимательному. Соскэ решил взять себя в руки, насколько это было возможно в его состоянии, и погрузился в размышления. Куда это его приведёт, что принесёт его душе, этого Соскэ не знал. Иллюзия «просветления» была настолько прекрасна, что побудила робкого Соскэ пойти на риск и заронила в нём надежду.
Соскэ поставил в остывшую золу хибати зажжённые курительные палочки и сел на дзабутон, приняв положенную позу. Солнце зашло, и в комнате вдруг стало холодно. Сидя неподвижно, Соскэ так озяб, что едва не дрожал.
В каком направлении у него должна работать мысль, да и о чём, собственно, надо думать, Соскэ представлял смутно. И вся его затея вдруг показалась такой же нелепой, как намерение пойти в гости, не зная адреса.
Мысли, то ясные, то сумбурные, проносились в голове, с поразительной быстротой сменяя друг друга, и Соскэ не в силах был остановить их бесконечный поток, который вопреки его воле становился всё стремительнее.
Сделав над собой усилие, Соскэ вернулся к своему обычному состоянию и огляделся. Слабое пламя свечи не могло разогнать окутавший комнату мрак. Воткнутая в золу курительная палочка не сгорела ещё и наполовину. Как медленно тянется время!
Соскэ снова погрузился в раздумья. И снова в его сознании замелькали видения и образы. Они двигались сплошной массой, словно муравьи, то исчезая, то снова появляясь, и причиняли нестерпимые муки замершему в неподвижности Соскэ.
К нравственным мукам прибавились физические. Заныли колени и спина. Соскэ невольно подался вперёд, потёр затёкшую ногу и встал посреди комнаты, не зная, как быть дальше. «Выйти бы сейчас на воздух, — думал Соскэ, — побродить возле храма!» Вокруг словно всё вымерло — такая стояла тишина. Но покинуть комнату Соскэ не решился. И хотя его вконец измучили призрачные видения, он решительно зажёг новую курительную палочку и в прежней позе сел на дзабутон. Но немного спустя подумал, что если цель есть размышление, то можно размышлять и лёжа. Он расстелил сложенный в углу не очень чистый тюфяк, залез под одеяло и, утомлённый всем пережитым, погрузился в глубокий сон.
Проснулся Соскэ, когда сёдзи подле изголовья уже посветлели и по ним бегали блики — предвестники солнца. В этой горной обители, судя по всему, никогда не запирали дверей, никто её не охранял. Вспомнив, что провёл ночь в чужом месте, вдали от своей затенённой обрывом полутёмной комнаты, Соскэ вскочил и вышел на галерею, скрытую росшими у храма кактусами. Постоял там немного и направился в комнату, в которой был накануне. Там по-прежнему висело монашеское одеяние Гидо, а сам он сидел на корточках и разводил в очаге огонь.