Времени нет
Шрифт:
Когда-то я решился на самопожертвование. Я так думал, потому что считал, что приложив пистолет к виску, отрекаюсь от будущего, чтобы спасти себя же — от той боли, которую не смогу выдержать. В следующий раз я считал, что, отдавая лекарство другому, спасаю себя от мучений совести. Когда я решился на жертву снова, это уже казалось покупкой в черную пятницу: десятки спасенных жизней по стоимости одного оставленного мне дня. И наконец, на крыше, когда я лишил себя изо всех сил бежать за лекарством в палку, мне казалось, что я жертвую собой в последний раз. А должен ли я это делать? Я не думал об этом.
Я столько раз решался положить на алтарь себя, что,
И теперь, перепрыгивая со ступени на ступеньку в бесконечной излучине пожарной лестницы, я думал о жертве Саатчи. О том, что если у него и был тщательно продуманный план изменить мир, он мог бы осуществить его еще вчера вечером — достаточно было просто наблюдать за тем, как я включаю взрывное устройство. Соглашение завершилось бы досрочно, страна спаслась бы от тирана, а Саатчи от моего желания это соглашение обжаловать. Его ждало бы не новое заключение в комнате с часовым потолком, а возвращение в мир контрактов и соблазнов. Он мог бы снова чувствовать эту жизнь по вкусу, приплясывать под фонарями и ужинать лучшими в окраине сандвичами на крыше под звездным небом. Все, что он сделал дальше, имело только одну цель — спасти меня самого, мою жизнь, а если повезет — и мою душу.
Я трижды обежал здание «Трех китов»: впервые — со скрытым ужасом, второй раз — со страхом, а в третий раз — с унынием. Я поднялся на балконы третьего этажа, чтобы осмотреть все сверху, и окончательно убедился: тела Саатчи нигде нет.
И это вторая загадка, которую он оставил.
Фигуры в масках, не обнаружив у подножия небоскреба назначенного им заключенного, остановились посоветоваться в тени здания — они удивлялись не меньше меня. Когда я вернулся, сделав очередной круг, их уже не было.
Все мои чувства притупились. Я оказался желтком в невидимом яйце, за скорлупой которого бился пульс ночного города, но его ритмы не проникали в меня. Я поднимался по булыжной мостовой и думал: что же могло произойти? Как действовал этот механизм, позволивший Саатче на время получить плоть, а потом исчезнуть?
Возможно, он потерял плоть в воздухе и ад получил свою жертву: Саатчи впихнули в болезненно привычную для него комнату и заперли на четыреста лет. Тогда последнее, что запечатлелось в его памяти: вкус вина на губах, пение скрипки, чувство полета, но надеюсь, не мой недоверчивый взгляд. А может, он поднялся с асфальта без царапины, отряхнул штаны и побежал, стремясь потеряться среди веселой толпы. Тогда он и дальше ходит, приплясывая, среди нас, уже без клетчатого пиджака, седой и коротко стриженый, совершая мелкие поступки, которые приведут к значительным последствиям, улучшая мир вопреки своим преследователям и своей природе.
И, возможно, я когда-нибудь смогу выстроить такую цепочку действий, которая снова приведет ее ко мне. И тогда я скажу ему: "Теперь я верю", а еще: "Я научился тому, о чем говорил сам — научился ловить мгновение". А он в ответ подмигнет мне или скажет какую-нибудь бессмысленную шутку, которая рассмешит меня до икоты, и сам расхохотается вслед за мной, громко, полной грудью, как умеют хохотать те, кто любит жизнь.
Иногда, стоя за штурвалом корабля, мы проверяем приборы, находим Полярную звезду, проводим пальцем по просоленной карте и, убедившись, что маршрут правильный, с болью в глазах всматриваемся в туманную даль. Нам кажется, что тонкая серая полоска впереди — это контуры знакомой нам береговой линии. Но потом ветер смешивает цвета, полоса закручивается спиралью, превращаясь в мираж. Мы возвращаемся в каюту
Однако однажды ранним утром ветер не в состоянии стереть линию. Туман расступается, мы видим дальнюю землю и чайку, севшую на рею. "Земля!" — этим криком нам хочется разбудить сонную команду. Видимо, там, за зелеными холмами, врос в землю наш домик с белыми ставнями, желтые занавески выпорхнули из окна и машут нам издалека.
Мы проверяем карту — убедиться, что прибыли правильно. И вдруг нам кажется, что и карта не та, и берег чужой, и дом за холмами совсем не наш. И тогда мы без всякого всплеска спускаем шлюпку на воду, тихонько гребем к берегу, ступаем на гальку и, убедившись, что были правы — камни здесь незнакомой формы, возвращаемся на судно.
Но иногда не доходит до шлюпки. Мы размышляем о том, что если сейчас бросить якорь и отправить экспедицию на берег, земля обхватит нас цепкими корнями столетних дубов, завернет в желтые занавески, напоит родниковой пьянкой водой, соблазнит глазами юных дев, — и уже не удастся вернуться на корабль и когда-то разглядеть в тумане очертания родного берега.
И пока команда смотрит суровые сны, мы прогоняем из реи чайку, разворачиваем судно и открываем сундук с картами, чтобы на этот раз выбрать правильный. Выбираем с яростью, дергая на сгибах слежавшуюся бумагу, потому что над нами висит дамоклов меч времени. Паруса стареют, запасы иссякают, команда становится все более мрачной, а сомнения — глубже.
А желтые занавески и дальше хлопают на ветру, ожидая того, кто затащит их обратно, внутрь дома, и закроет ставни.
Я шел, шел и шел, переходя светофоры на желтый и иногда спотыкаясь о горшки. Я шел, пока на меня не снизошло откровение.
Этот город, одетый в бетон, подпоясанный рекой, обутый в леса, город, наполняющий легкие свободой, а вены — верой в лучшее будущее, будет вечно стоять. И вечно брусчаткой киевских улиц будут бродить путешественники в поисках дома с открытыми окнами, где хлопают на ветру желтые занавески. И иногда, если прислушаться, можно услышать тихий стук: кто-то затянул занавески внутрь и закрыл ставни.
И когда, озаренный этим откровением, я уперся в железный забор, в белые колонны и в просторные окна, ноги сами понесли меня слева от здания с куполом. Забор быстро кончился, и я обнаружил полукруг фонтана, где узкая стена воды разбивалась о гранитный бордюр, а лестница вела вверх, в парк.
Я поднялся, деревья задрожали, приветствуя меня, красноватый на кончиках листок опустился мне на ладонь. Фонтан Термена впереди казался атлантом, он удерживал на своих плечах плоский мир, давший течь. Фонтан встретил меня оскаленными львами и водяной пылью, от которой я невольно съежился. Источник звенел тысячей медных молоточков, каждый избивал по моей скорлупе, оставляя после себя микротрещины. Я засучил рукава, опустил руки в прохладную воду и нащупал на шершавом дне монетку, брошенную кем-то с надеждой вернуться.
Когда-то я бросал в фонтан монетки. Но сейчас это было не нужно — невольно, без всякого плана, я пришел в Мариинский парк, где начинал свое утро пробежкой в тот роковой вторник.
Фонари завернули фонтан в желтое одеяло и шли попарно вдаль взлетно-посадочной полосой. Спрятанный за забором и елями Мариинский дворец казался чужеродным серо-голубым мазком на полотне Ван Гога. Ворота к нему были закрыты — впрочем, я не помню ни разу, чтобы было иначе.
Напротив них Леся Украинка наклонила голову и согнула руку в локте, словно уже через мгновение она разразится поэтическим монологом.