Время дальних странствий
Шрифт:
Тут-то я и вспомнил о тех материалах под грифом «СС», которые без регистрации выносил из читинских геологических фондов.
В «Балчуге» было глухо и безлюдно. В назначенном номере за столиком ждал меня тот майор в штатском. Было тихо. Я понимал, что допрос могут записывать. Настроение было тревожное.
Неожиданно в разговоре он как бы между прочим спросил, знаком ли я с Анатолием Гелескулом. У меня немного отлегло от сердца. Майор в штатском стал доверительно расспрашивать, кого ещё я знаю из его приятелей. Я плохо запоминаю фамилии, назвал кое-кого по кличкам: Абон, Гапон, Чиж, Штанишка… Он просил уточнить, вспомнить ещё кого-нибудь. Стал называть мне имена и фамилии. Да, некоторые из этих ребят были мне известны. Я ему сказал, что он знает значительно больше меня.
Беседа длилась долго. Или мне так показалось? Он интересовался темами разговоров. Уверил, что не сомневается в моей честности как настоящего советского патриота. Я в свою очередь уверил его, что так оно и есть, и мне нечего скрывать. Да так оно и было.
В конце концов он дал мне свой телефон и просил позвонить, если возникнут какие-то новые обстоятельства. Я расписался на официальном бланке в том, что обязуюсь хранить в тайне этот разговор. Предупредил собеседника, что обычно встречаюсь только с Толей, и то редко.
На том и расстались. Звонить я ему не стал, и он меня больше не беспокоил. Толе о разговоре не сообщил, хотя намекнул, что надо быть осторожнее при спорах на политические темы. Он это воспринял равнодушно, и мне показалось, что он и так знает об интересе КГБ к их компании. Хотя ничего особенного в их высказываниях не было.
Значительно позже мне пояснили, что с КГБ мог сотрудничать лингвист полиглот Зализняк. Такие люди ценны для целей разведки как шифровальщики и дешифровщики. Впрочем, это лишь смутная версия.
Как я понял, «гэбисты» не особенно озабочены вербовкой стукачей. Если человек не выказывает готовности сотрудничать, он им не интересен. И понятно: лишняя обуза.
После этой беседы кончились мои опасения по поводу исчезновения совершенно секретной папки. Судя по всему, она не попала в КГБ.
Таков был отзвук моей первой забайкальской экспедиции.
Был и другой отзвук – в более поздний срок.
Весной 1990 года в центре Москвы на улице Кропоткина недалеко от метро я увидел Сергея Ивановича. Он стал вроде бы меньше ростом, но не слишком сильно изменился. Оказалось, что он работает в комиссии по переименованию улиц столицы.
– И что вы тут хотите переименовать? Метростроевская теперь Остоженка. Как будто тут не метро, а стога сена. Разве этого мало?
– Мы возвращаем исторические имена. Настало новое время. Вот, в частности, эта улица, метро. Разве плохое название Пречистенка?
– Что она, особо чистая, что ли? – Я заподозрил, что готовится покушение на Кропоткинскую улицу.
– Не так примитивно. Своё название она получила по надвратной церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Мы возрождаем русские православные традиции… В тысяча девятьсот двадцать первом году её назвали именем анархиста революционера Кропоткина, а потом и метро тоже. Пришла пора восстановить историческую справедливость.
Помнится, Сергей Иванович был геологом, членом КПСС… Нет, я не стал напоминать ему об этом. Быстро сообразил, что ругательства и проклятья бесполезны. Они же теперь хозяева столицы, страны, православные буржуи, чиновники. Криком делу не поможешь.
Я напомнил ему, что Кропоткин был выдающимся геологом, географом, мыслителем; сделал открытия в Забайкалье; был одним из основоположников ледниковой теории. И вообще это великий человек, которым восхищались Оскар Уайльд, Ромен Ролан…
Сергей Иванович слушал всё это с кислым лицом. Напомнил, что останется переулок Кропоткина, и этого вполне достаточно. Надо иметь в виду, что это был известный анархист, террорист, а в наше время поощрять таких деятелей недопустимо.
Было ясно: у них уже всё решено. Я сказал, что название станции метро они не имеют права менять: не они его строили. И никакой он не террорист. В конце концов, он – князь Рюрикович! А если будут переименовывать, я постараюсь поднять шум в прессе.
Не знаю, повлияли мои доводы и угрозы, или они в мэрии сами решили оставить прежнее название метро, в отличие от станции «Кировская», но до сих пор остаётся «Кропоткинская».
Моя первая встреча с гранитами была не последней. Через много лет Кольская сверхглубокая скважина доказала, что с ними дела обстоят значительно сложней, чем думали раньше. Новую модную глобальную тектонику плит опровергают, помимо всего прочего, ещё и граниты.
Гранитный слой литосферы, залегающий ниже осадочных пород, имеется только на материках. Земная кора океанов принципиально отличается от земной коры материков. Горные породы дна океана закрыты слоем воды от солнечной энергии. Поэтому их развитие замедленное.
Континентальную литосферу обрабатывает лучистая солнечная энергия, атмосферные воздух и вода, живые существа. Так происходит активный обмен веществ земной коры как глобального живого организма…
Чтобы прийти к этой мысли и выстроить на этой основе гипотезу круговоротов литосферы и движения материков, мне понадобилась четверть века, экспедиции в Белорусское Полесье и в Сванетию. О них – позже. А началось всё с забайкальских гранитов и работы в Южной Сибири.
Неприкаянный
Расскажу немного о себе и о том, почему я угодил в Сибирь.
Одно из самых верных моих решений – стать геологом. Оно принесло немало огорчений, тяжких переживаний. Но ни при каких условиях у меня не возникала мысль о другой профессии.
Однако я оставался плохим студентом, прогульщиком и неудачником (от слова «неуд»). Изгонялся, и не раз, из института. Но работником был неплохим. Мне даже посчастливилось сделать открытия в науках о Земле.
В Московский геологоразведочный институт (МГРИ) я поступил не «за туманом и за запахом тайги», а желая работать геологом. Детство провёл в подмосковном военном посёлке Монино, надолго уходил в лес. Профессия геолога мне представлялась наиболее свободной (и не ошибся). Сказалось и влияние книги Александра Ферсмана «Воспоминания о камне».
Геофизический факультет я выбрал не по склонности: там был самый низкий проходной балл. Пошёл по лёгкому пути, который, как порой бывает, оказался самым тяжёлым.
Сильно волновался, срезался на физике. Отчим, Константин Алексеевич, полковник медицинской службы, просил ректора разрешить мне пересдать с другой группой. Повезло с билетом, сдал на 4.
Учиться я не умел. Меня уважали только на кафедре физкультуры. Мой портрет вывесили как одного из трёх лучших спортсменов в вестибюле института: туда сходились две лестницы, перед которыми возвышался бюст Серго Орджоникидзе.