Время лгать и праздновать
Шрифт:
«Иван помнил мать молодой, красивой, а не только седой, с тихим голосом и опаленными прожитым глазами. Ее старости я не понимал, а измученные глаза видел… Мне казалось, они такие из-за меня, я чувствовал себя виноватым перед ней уже тем, что здоров, шумлив, проказлив, и когда на заднем дворе падал и разбивал коленки, то обязательно объявлял друзьям, перемежая слова всхлипами: «Пойду расскажу маме… как я упал…» И весь путь до дому потихоньку плакал — чтобы донести до мамы выражение боли в первозданном виде, а затем услышать единящие меня с ней слова сострадания, ощутить всеисцеляющую теплоту ее дыхания, родной шепот возле самого ушка…»
…Ночью терзало сновидение. Изнемогающий от усталости, загнанный страхом, он крадучись шел по улице, залитой не солнечным, а каким-то всепроникающим светом, светом без теней. Шел один, не понимая безлюдья, тревожась им как незащищенностью, узнавая и не узнавая дома, вывески, витрины, пытаясь открыть двери, которые раньше открывались и вели куда-то, а теперь не открывались, и видно было, что ими давно перестали пользоваться: они были пыльными, грязными, с облупившейся краской. Но самое мучительное заключалось в том, что он то и дело натыкался на подтверждение того, что однажды ему уже грозило несчастье на этой улице, и он никак не мог вспомнить, почему опять оказался здесь… В прошлый раз тоже было трудно, но как-то обошлось, он сумел уберечься от кого-то или чего-то… Или это он из страха внушал себе, что в прошлый раз уберегся, на самом деле никакого прошлого раза не было, он его придумал, как больные придумывают чудесные исцеления?.. И в том, что ничего нельзя было проверить, таилась все та же безысходность. Иногда дверь, к которой он с великим трудом продвинулся, ясно напоминала прошлую удачу, подавала надежду на спасение, он изо всех сил навалился на нее… и тут оказывалось, что это и не дверь вовсе.
Очнувшись, он, еще не освободившийся от состояния, в каком был в сновидениях, вдруг вспомнил, что улица и все только что мучившее его уже снились однажды, и выходило, что во сне он вернулся в прошлый сон.
Часы пробили восемь, потом девять… Явь пробивалась только для того, кажется, чтобы он вернулся на до тошноты знакомую улицу и в сотый раз прошелся по ней: память принялась услужливо проявлять события последних дней — от появления тетки, похожей на Курослепа, до вчерашнего визита к маме с дочкой… Он закрывал глаза, стискивал зубы и затаивал дыхание, судорожным усилием подавляя спазм отвращения. Казалось, все другие дни унесло, как льдины в ледоход, а эти сгрудились и стоят стамухами, вобрав в себя все самое пакостное, что только может выпасть на долю человека. Было тошно от самого себя, от пледа, напитанного запахом немытой девицы, от того, что он все там же, где был вчера, а не за тысячу верст от города.
Затрезвонил телефон, но оторвать голову от подушки не было сил. «Зоя, больше некому. Надоест — бросит». На какое-то время звонки смолкли, но лишь затем, чтобы перевести дух. В сочетании с головной болью это становилось пыткой. Он поднялся, отыскал тапочки, посидел в надежде, что звонки прекратятся, но серия затянулась.
— Да!
— Ой! Здравствуйте!..
— Здравствуйте. — «Что скажут на этот раз».
— Я уже не надеялась, вы собирались уезжать.
Он попытался вспомнить, кому еще говорил об отъезде, но, ощутив нарастание пульсирующей боли в голове, оставил непосильное занятие.
— Извините, с кем я?..
— Не узнали?..
— Не узнал.
— И в электричке не узнали или сделали вид?..
— О, Юка!..
— Меня зовут Юлей. А вас Андреем, я помню. Выходит, вы меня нарочно не замечали?..
— Ну, во-первых, вы были не одна… И потом я устал, на душе было скверно — неловко являться в таком виде… — Он подождал, что она скажет на это, не дождался, спросил: — Как ваши экзамены?..
— Провалила. Плохо ругали меня.
— И намного я недотянул?..
— На один балл!.. — Она рассмеялась.
— Но ведь я предупреждал, что у меня не выйдет… Не огорчайтесь, взгляните на неудачу, как лиса на виноград — сразу отыщется другая привязанность. — «Только тебе и советовать».
— Вам легко философствовать — чужую беду рукой разведу!..
— Но в вашем возрасте все беды кажутся непоправимыми и все легко забываются. Положитесь на время: оно и лекарь, и философ, и судья — все лечит, все объясняет, все разрешает. — «С похмелья, а поди ж ты!..»
— К тому же время идет быстро!.. — в тон ему насмешливо протянула она.
— И впрямь быстро. Наверное, оно шло бы медленнее, будь его у нас побольше.
— Вам хочется утешить меня?..
— Какой из меня утешитель!.. Скорее — бит небитого везет! — «Что верно, то верно».
— И у вас неудачи?..
— И у меня.
— Потому и не уехали?..
— Не совсем… Кстати, откуда вы знаете, что я собрался уезжать?..
— Не догадались?.. Я вам звонила поздно вечером… Да нет — ночью!.. А вы кому-то сказали, что уедете послезавтра. Далеко собрались?..
— В теплые края. У меня отпуск.
— А уезжаете сегодня?..
— Наверное… — «Интересно, как это у меня получится».
— И я сегодня! В Ялту. А вы?..
— И я туда же. — «Почему нет…»
— Здорово!.. У вас какой вагон?..
— Никакого. Я своим ходом, на машине. Так веселее, нет?..
— Еще бы!..
— Вот и бросайте свой поезд: места хватит.
— Да?.. Меня провожают!..
— Я так и подумал.
— Что подумали?
— Много совпадений, что-нибудь не совпадет.
Она молчала, и он, решив, что говорить больше не о чем, в ожидании прощальных слов, тоже молчал. И вдруг ему показалось, что за этим молчанием — досада.
— Вы слушаете?..
— Слушаю…
— Если дело в провожатых…
— Ну?..
— Можно устроить… — «Я говорю, как взяточник».
— Как устроить?..
— Очень просто: вы пересядете из поезда в машину.
— Как это?.. Где?..
— В С. у вас остановка, а я там буду раньше поезда.
Молчание затянулось. «Чтобы понять, нужно немного времени, а отказаться — и того меньше. Значит — и хочется, и колется».
— Так можно?.. — прошептала она едва слышно.
— Отчего же нельзя?.. Если хочется.
— А вы… не обманете меня?..
Он не сразу нашелся. От этих ее слов повеяло чем-то давнишним, далеким — столько в них было совсем детской неспособности скрыть сокровенные помыслы. И захотелось успокоить, заверить, что ей нечего опасаться, пусть положится на него. Но едва обозначившись, благое намерение тут же ретировалось, точно устыдилось своего вида.
«Была бы честь предложена… У нее свой сценарий. Надоел, должно быть, художник, иначе не звонила бы все утро. У них у всех свои сценарии».