Время не ждёт
Шрифт:
— Вы как беглый арестант не боитесь несчастливой цифры?— спросил тихо Александр Михайлович.
— Что я генерал, что ли, — ответил Верещагин и засмеялся.
— Знакомы ли вы с какой-нибудь профессией?
— Отец мой был маляром в депо станции Москва-Сортировочная на Казанской дороге. За участие в событиях девятьсот пятого года был сослан в Алатырь. Я тоже работал в депо слесарем-инструментальщиком...
Игнатьев подскочил, хлопнув по плечу солдата.
— Ну и повезло же мне!— сказал он.— Вы не представляете, как мне чертовски нужен слесарь, а в батарее — ни одного.
Он рассказал Верещагину историю своего оптического прибора и добавил:
— Теперь я хочу сделать новый прибор. Будем работать вместе.
Игнатьев зачислил Верещагина канониром и возложил на него обязанности слесаря при орудиях. Начали искать куски железа разных сечений, болтики, линзы, призму для коленчатой трубки. Труднее всего оказалось найти трубку нужных размеров. Верещагин искал ее повсюду, наконец, добрался до кладбища города Луцка. И что же? В могильных решетках он обнаружил трубки разных диаметров. Солдат подобрал нужную трубку, отпилил ее и принес Игнатьеву, говоря:
— Покойнику от этого вреда нет, а живым будет польза.
В городе они разыскали токарей и заказали им оси, втулки, ролики и другие круглые детали. Верещагин с увлечением начал работать. Дело было, что называется, на мази, как вдруг Игнатьев срочно выехал в Петроград.
Шел февраль девятьсот семнадцатого года.
Отряд рабочих, вооруженных лопатами, кирками, топорами, пробивался в лес по глубокому снегу. Люди двигались гуськом за медленно шагающими впереди Игнатьевым и Бурениным, оставляя в белом поле борозду. Игнатьев безошибочно вывел их к лесным склепам Ахиярви и сказал торжественно:
— Вот они, наши елки. Хороши?
Елки действительно были хороши. За десять лет они выросли аршина по полтора и раздались вширь, не нарушая своей конической формы. Красивее всех оказалась та елка, перед которой некогда стояли Игнатьев, Березин, Буренин, Микко и гадали о дне наступления революции. Этот день пришел. Зеленые ветки деревца были покрыты толстым слоем пушистого снега, отчего елка казалась особенно красивой. Десять лет она стояла на часах, стерегла склад оружия, а теперь ей предстояло умереть.
— Не можем ли мы извлечь из-под елки оружие, не загубив ее?— спросил Игнатьев.
Посовещались, порешили, что наклонный подкоп в стену склепа, пожалуй, мог бы спасти дерево. Но это потребует много трудов, а время не ждало. Воцарилась минутная тишина, которую нарушил один из рабочих, ударив дерево топором чуть повыше комля. Елка вздрогнула. Снег осыпался с веток, и она оголилась. Дерево вздрагивало еще и еще, словно испытывало боль от смертельных укусов топора. Наконец, она, жалобно скрипя, повалилась набок.
Оружие вывезли из склепов и передали в распоряжение рабочих дружин Выборгской стороны.
Вернувшись в Петроград, Игнатьев удивился переменам, происшедшим за три дня. Город бурлил, охваченный волной забастовок, демонстраций, митингов. Повсюду раздавались голоса: «Долой самодержавие!», «Долой войну!». Тщетно пытались казаки остановить могуче всколыхнувшееся народное возмущение. В бессильной ярости полиция обстреливала демонстрантов из пулеметов, установленных на крышах домов.
Петроградский комитет большевиков поручил агитаторам выступить перед солдатами с призывом перейти на сторону рабочих. Игнатьев стал одним из этих агитаторов. Офицерские погоны открывали ему доступ в казармы, где также происходили митинги. Он выступил перед солдатами Волынского полка и других воинских частей. Как и много лет назад, в начале своей партийной работы, Игнатьев испытывал чувство гордости, что является частицей огромной силы, разрушающей старый мир...
25 февраля в городе началась всеобщая забастовка, на следующий день Выборгская сторона перешла в руки восставших, а 27 февраля войска стали переходить на сторону рабочих.
По улицам шествовали демонстранты, выкрикивая лозунги: «Хлеба!», «Долой войну!», «Да здравствует мир!» Эти слова долетали до слуха Михаила Александровича. Старый магистр чувствовал себя неважно, но не удержался и вышел с сыном из дому посмотреть демонстрацию. Они шагали вдоль тротуара, беседуя о событиях.
— Слышишь, Шура, — сказал Михаил Александрович, — люди требуют мира, нужно, чтобы и вы на фронте поддерживали это требование народа. Мира, поскорее добивайтесь мира и возвращайтесь домой. Довольно этого безумия уничтожения. Вернись и ты, займись своим очагом, ведь тебе тридцать восьмой год идет, — увидя, что намек об «очаге» не понравился сыну, отец на ходу переменил тему.— Да нет, я не к тому, Шура... Не хочу сковать тебя заботами обыденными, я хочу, чтобы ты... основал лабораторию для своих нетупящихся инструментов.
— Боюсь, отец, что до них руки пока не дойдут. Ты думаешь, свержение Николая второго — это все?.. Что с тобой, папа, папа!.. Что случилось? Тебе плохо?
Отец неожиданно остановился, ухватившись за руку сына.
— Ничего особенного, пройдет...
— Тебе нельзя волноваться, отец, идем домой.
Они повернули назад. Долго, с остановками, одолевал старый магистр наук ступеньки лестницы. На верхней площадке он отдышался и сказал:
— Понимаешь, Шура, как хочется быть свидетелем широкого признания твоего открытия, — и, таинственно подняв пухлый палец, предупредил...— Ты Пелагее не говори, что мне было нехорошо на улице.
Спустя две недели мать Белоцерковца прислала к Игнатьевым девочку с известием о возвращении сына. Александр Михайлович тотчас же побежал к другу юности.
Белоцерковец настолько изменился за десять лет, что Игнатьев едва узнал его. Когда он вошел в комнату, навстречу ему шагнул высокий, худой, заметно поседевший Анатолий Петрович. Он провел десять лет в Александровском централе, закованный в кандалы, на каторжных работах и хранил на себе неизгладимую печать каторги. Это был человек из другого мира и, вместе с тем, был чем-то очень знаком и близок Игнатьеву. Ну да, глаза его, глаза, остались теми же, какими были, горящими неистощимым огнем жизни. Первые секунды прошли в молчаливом изучении друг друга взглядами, а затем оба издали крик радости и обнялись. Белоцерковец нагнулся, положил бритый подбородок сзади на плечо друга и не отрывался от него, пока не овладел собой. Он познакомил Игнатьева со своей женой, политической ссыльной, Мильдой Ивановной. В целях скорейшего восстановления старых отношений Анатолий Петрович начал беседу со своей ошибки, совершенной десять лет назад. Затем он задал Игнатьеву кучу вопросов, спросил совета: к какому делу приложить руки, чтобы поскорее стать полезным обществу. Александр Михайлович отвечал, что не только дел, но и борьбы жестокой, кровопролитной борьбы впереди предстоит предостаточно.
Через два дня Игнатьев выехал на фронт.
В войсках шли бурные митинги. Солдаты горячо, до хрипоты говорили о февральской революции, спорили и убеждали друг друга в том, что она им даст. Офицеры уверяли, что революция дала им свободу, даст победу в войне, а потом и все другие жизненные блага. На митинге артиллеристов перед строем выступили один за другим три офицера. Все они заканчивали свои пышные речи призывом к бойцам о верности временному правительству. Четвертым выступил Игнатьев, только что вернувшийся из столицы. Он рассказал фронтовикам о событиях в Петрограде, о низвержении «проклятого самодержавия». Учитывая, что большинство солдат — из крестьян, поручик остановился на крестьянском вопросе.