Время освежающего дождя
Шрифт:
В разгар пира поднялся придворный тавади, правитель крепости Чаладиди. Осушив залпом кувшин, он взялся за второй, величаво откинул парчовые рукава архалука, поклонился Моурави и воздал похвалу его деяниям:
– Благородные! Не исчезнет из памяти Самегрело посещение Георгия Саакадзе, доблестного витязя и стяжателя славы. Беспримерное единоборство «барса» Картли со «львом Ирана» не смеет забыть никто, ибо, по закону древних, неблагодарность наказуется смертью. Скалистый Сурами может задержать тучи на своих гребнях, но не стремление воинов к дружбе. И зачем с будничной свечою искать солнце, когда оно само переступило наш порог и озарило Зугдиди пламенем величия? Советник светлейшего говорил долго, изысканно, но Саакадзе не мог уловить скрытый смысл его восхваления и понял: перед ним тень великого хитреца, Левана Дадиани…
Странно было видеть после вчерашнего пира холодную
В строго убранном зале говорили о дружбе, о намечающемся союзе Картли с Турцией. Но Леван чувствовал: главный разговор будет с глазу на глаз с Моурави, и все больше скупился на слова. Только вспылил, когда Зураб упомянул о Гуриели:
– Напрасно, князь, напомнил о кичливом осле! Э-о! Разве он может понять, что такое осторожность владетеля и решительность полководца?
– Многочтимый, светлейший Леван, если память верна мне, то могу указать немало удачных войн Гуриели, – ответил задетый Зураб. – Притом доблестный Мамия – твой родственник.
– Немало удачных войн? Но ни одной – с Дадиани! Э-о! А родство не укорачивает его глупости… Вот Гуриели все жалуется на разорительную дань Стамбулу, а кто в этом виноват? Какой эфенди – будь то просто гонец – к нему из Стамбула ни явится, тотчас вытаскивает из сундуков свои богатства и кичится, что в тайниках в семь раз больше хранится. А у везиров легко разгораются зрачки на чужое: если хранится больше, пусть и дань в семь раз увеличится.
– Но и ты, светлейший, платишь дань Стамбулу.
– Я?! А разве царевичу Вахтангу не известно о дани, добровольно мною…
– Добровольной дани не бывает: если не силой, то положением обязали тебя, светлейший.
– Ты прав, царевич, – положением… Э-о, только не Стамбул, а я сам себя обязал. И… хотел бы видеть при жизни во весь рост неосторожного, который силой принудил бы Левана Дадиани платить ему дань! А чтобы убедить тебя, раскрою мои действия. Уверен, и Моурави Картлийский и владетель Арагви их одобрят, – Леван выхоленными пальцами поправил ожерелье. – Турецкие везиры рыскают в поисках чужих царств, особенно они любят прирезывать смежные земли. Э-о! У меня было две возможности: или мечом доказать непобедимость Самегрело, или миром удерживать хищников на далеком пределе. Я соизволил выбрать вторую, ибо в то время мою Самегрело раздирали междоусобицы задиристых тавади, да и лично мне пришлось немало возиться с заговорщиками… Ради поддержания дружбы я отправил султану, везиру и влиятельным пашам богатые дары и просил властелина османов раз в два года принимать от меня подать. При этом я описал боевой дух моих подданных и богом сотворенные укрепления, доступные только полету орлов… Так нерушимо установилась моя дружба с блистательным Стамбулом.
– Но до меня дошло, светлейший, что по принуждению султана ты чуть не выступил за Турцию против Ирана, – сказал Зураб.
Леван рассмеялся и выразил неодобрение лазутчикам Зураба, засоряющим уши господина смешной ложью. И подробно разъяснил, как в прошлом султан пытался доказать Дадиани свое неоспоримое право требовать от данника выступления для захвата Еревана, ибо эта крепость шаха ближе к Самегрело, чем к Стамбулу. Он, Леван, не преминул напомнить султану, что никто из предков Дадиани не служил Турции войском, – конечно, и он, Леван Второй, коня для подобного дела не оседлает. А если султана тяготит подать Самегрело, то он учтиво прекратит ее высылку. Просил также вспомнить о скромности Самегрело, никогда не обременявшей султана просьбой о защите, ибо мегрельцы сами в силах отстоять свою землю – каким бы могущественным ни слыл враг. Если же кто по безрассудности вторгнется в пределы, защищенные непроходимыми горами, лесами, болотами, а по морской черте неприступными башнями, то мегрельцы сами сожгут свои хижины и уйдут со скотом на высоты, чтобы оттуда издеваться над бессилием врага, заманивая его в западни и уничтожая до последнего башибузука.
– Э-о, мой князь, – весело добавил светлейший, – на такое предупреждение повелитель османов – вернее, его везир – ничего не ответил, а прислал с попутной фелюгой кальян, рассчитывая затуманить мысли Левана Дадиани. В благодарность я отослал везиру – вернее, его султану – амулет с вырезанными ходами, из которых нет выхода. С того радостного дня у нас по-прежнему дружба издалека.
Моурави внимательно изучал владетеля, на хищно изогнутых губах которого играла недобрая усмешка:
– Издалека, мой светлейший? А разве не прислал к тебе послов везир Осман-паша с целью получить золото, необходимое Стамбулу для ведения войны с шахом Аббасом?
– Э-о, мой Моурави! Было и такое, но после двух посольств я отучил османов посещать меня! – И под одобрительный смех Зураба и царевича продолжал: – Сначала пашей на границе встретили самые знатные тавади в самых простых архалуках. Они повезли послов не в Зугдиди, по удобной дороге, через красивые места, а в пятидесятый мой запасной замок – по тропам в крутых скалах, и когда те изнемогли, потащили их через заболоченные леса, выбирая при переправах поглубже брод и с притворным сожалением наблюдая, как разодетые паши погружались по пояс в мутную воду. Для ночлега избирали хижины наибеднейших крестьян, где взамен постелей подкладывали изнеженным сено, а к обеду подавали овечий сыр и зелень. Послы рассчитывали отдохнуть от тягот странствия во дворце Дадиани, но и здесь их ждала печаль. Я, Леван, встретил пашей в бедном одеянии, пригласил под тень дерева и, усевшись на ветхом ковре, окруженный множеством воинов в шкурах, но вооруженных до зубов, вежливо выслушивал вестников Стамбула… Дом я им отвел просторный, но дощатый, не имевший дверей, а без крыши оставшийся по случаю прибытия османов. Был веселый месяц частых ливней, и стамбульцы бегали из угла в угол в поисках сухого места. В пищу я отпускал им ежедневно одну тощую козу, а изобилие лепешек к такому мясу вообще излишне. Послы уже намеревались позабыть закон о запрещении вина, но им приносилось такое, что при всем желании они были вынуждены твердо соблюдать закон пророка и утоляли жажду водой, как им это закон предписывал. И вот, проклиная нищенскую Самегрело, паши клялись в Стамбуле, что владение Дадиани упоминается в суре корана, как проклятый аллахом ад, а дикое обращение владетеля с ними доказывает бесполезность его страны для Турции. Выслушивая пашей, султан, «падишах вселенной», терял охоту просить об увеличении дани, перестал беспокоить смиренного Дадиани присылкой высоких послов и обрушился на греков и македонцев. Поэтому, высокочтимые гости, я и назвал Гуриели кичливым ослом, ибо у него не проходит ни одной зимы без посещения приятных османов. И чем больше он кичится, тем больше беднеет, а чем больше я сижу на ветхом ковре, тем больше наполняются мои пятьдесят дворцов шелковыми керманшахскими коврами.
«Нелегко будет справиться с таким хитрецом», – подумал Саакадзе и, хотя спешил в Имерети, остался на трехдневное празднество, устроенное в его честь.
Между мужским пиром, напоминавшим скорее разгул воинов на стоянке, и пиром в покоях царственной Дареджан, второй жены Левана, состоялись конные игры. Разодетые тавади и азнауры, блистая клинками, расположились по обе стороны возвышения, где на керманшахских коврах восседали Дадиани и картлийцы.
Лишь только светлейший подал знак, как с двух сторон вынеслись на обширное поле две конные партии. На разгоряченных скакунах вместо чепраков пестрели шкуры тигров, а седла были крепко пригнаны подпругами из тройных ремней. Каждый наездник, как саблей, потрясал чогани – небольшой лопаточкой – и стремительно несся на середину поля, где лежал мяч, обшитый золотым позументом. Вырвавшись вперед, прославленный наездник, сын Липариани, на всем скаку вкатил мяч на чогани, круто повернул и помчался к возвышению, преследуемый кричащими игроками враждебной партии. Он подскакал к Моурави, подбросил вверх мяч, который, упав на землю, отскочил, по точному расчету, на чогани второго наездника той же партии. Резкий удар через плечо – и мяч снова вылетел на середину поля. Бешено вертясь в седлах, игроки вновь устремились за мячом, и их яростные выкрики перемешались с ржанием коней и свистом чогани. Под поощрительный рев отчаянный Липариани опять завладел мячом, вздыбил коня и взмахнул чогани. Мяч плавно описал круг и опустился у ног Левана.
Не успели наездники спешиться, как был вбит длинный шест с серебряным кубком на верхушке. Перед возвышением, по линии растянутого позумента, выстроились верховые. По знаку светлейшего они рванулись к шесту, пуская стрелу за стрелой. Но вот блеснул сбитый кубок, победитель подхватил его, спрыгнул у возвышения и преклонил колено. Светлейший небрежно бросил в кубок перстень…
Саакадзе высоко оценил искусство всадников и ловкость коней. Такая конница может стать надежным прикрытием Сурами.
Лишь на третий день состоялась беседа Моурави с владетелем. Через полуовальные окна струился чуть сладковатый запах рододендронов. Изобилие турецких и персидских ковров сочеталось с древними сосудами, испещренными затейливыми орнаментами и изречениями. Леван, любивший медленно обдумывать, а потом стремительно выполнять, выслушал откровенные высказывания Моурави, но продолжал безмолвствовать.
Умолк и Моурави: к такому началу серьезного разговора привык в Иране. Самегрело была им разгадана: воинственна, но коварна; богаты князья – беден народ; но все, от владетеля до нищего, жаждут боев ради славы и обогащения. Вглядываясь в застывшее лицо светлейшего, Саакадзе не без удивления припоминал вчерашний пир в покоях блистательной и коварной Дареджан.