Время освежающего дождя

Антоновская Анна Арнольдовна

Леван Дадиани казался там веселым, юным, думалось – никакая забота не может омрачить его чело. Наряд его был роскошен, хотя странен, – он мало отличался от одеяния Дареджан. Та же дамасская ткань, спускающаяся до пола, подбитая кротовым мехом, украшенная сверху донизу золотыми и жемчужными пуговицами, та же белая сафьяновая обувь на высоких каблуках.

Обряд приема гостей понравился Зурабу Эристави и царевичу Вахтангу, но Димитрий с трудом преклонял колено перед каждой из княгинь, сидевших в ряд, и багровел, когда красивые мегрелки отвечали ему приседаниями. Любопытный Автандил не отставал от царевича, попутно разглядывал янтарные, от впущенной мази, белки красавиц, их нежные лица, покрытые белилами из сока черешен, брови, сведенные на переносице, подчерненные ореховыми чернилами, и щеки, нарумяненные лаконосом.

Вспомнил Саакадзе и танец Дареджан. Она поднялась, стройная, как несгибающаяся ветка; две тяжелые косы, унизанные золотом и каменьями, спускались до пят и колыхались, как черные змеи; две другие, намотанные вокруг ушей, отливали сумраком мегрельского побережья, и еще две скрещивались под подбородком я исчезали, словно в тумане, в легких складках треугольной вуали. Гордо вскинутую голову увенчивала, наподобие короны, гагурджала – маленькая шапочка с причудливыми извивами и пышным султаном.

Когда Дареджан, изогнув руки, поплыла по ковру, длинные вырезанные рукава показались крыльями хищной птицы. И почудилось Саакадзе, что со стен кровавой лавиной сползают ковры… Его воспоминания прервал голос Левана. «Да, – подумал Саакадзе, – этого опасного упрямца необходимо или привлечь на свою сторону, или уничтожить в кровопролитной битве, но… сейчас еще не время».

– Союз с Имерети и Гурией мне невыгоден, Моурави! Также и с Абхазети! – сумрачно ронял слова Леван. – Эти дикари платят мне дань, ибо в дни моей борьбы с возмутившимися тавади они нападали и грабили моих подданных.

– Не потому ли, мой светлейший, твои подданные живут скорее в шалашах, чем в удобных жилищах?

– Э-о, мой Моурави! Там, где десять месяцев можно наслаждаться хорошей тенью под деревом, не нужны душные норы!

– Но зато каждому необходима одежда.

– Я одеваю, скольких могу, но конь и оружие у каждого, ибо счастье мегрельца в коне, оружии и собаке. А Гурию я все же заставлю стать в зависимость от Самегрело.

– А Имерети?

– Имерети решил завоевать.

– Должен тебя огорчить, светлейший Леван: Имерети этого не допустит.

– В подобных случаях не спрашивают разрешения! Имерети, хоть и царство, но неизмеримо слабее Самегрело. Я же в мирное время способен выставить тридцать тысяч шашек.

– Знаю. А в военное выставишь сто двадцать тысяч. Но вот шах Аббас в мирное время только в Исфахане держит под копьем сто двадцать тысяч. А когда идет войной, способен выставить четыреста тысяч сарбазов, снаряженных пушками, пищалями и пузырями с ядовитым паром.

– Нет мне дела до шаха Аббаса! Я – Леван Дадиани! Наши земли не сопредельны!

– Конечно, мой светлейший, нет дела тебе до шаха Аббаса, пока Картли и Кахети грудью защищают тебя. Но не думаешь ли ты, что может настать час, когда ради спасения царств Картли и Кахети договорятся с шахом Аббасом и чуть посторонятся, давая дорогу Ирану к давно желанному краю Грузии.

– Если чуть посторонитесь – раньше вас истребят. А у меня с «иранским львом» нет споров.

– Знай, мой светлейший: отклонишь союз с грузинскими царствами – останешься один. Полумесяц на Айя-Софии ближе тебе, чем солнце на спине «льва». Но шах или султан все равно тебя проглотят. Еще скорее вонзят в тебя клыки возмущенные тобою Имерети, Абхазети и Гурия.

– Э-о, Моурави! Уже объединились мои враги, но не боюсь их многочисленности. Сто тысяч мегрельцев стоят трехсот, если даже у них найдется столько.

– Не следует забывать Картли и Кахети.

В изумлении Леван уставился на Моурави, спокойно поглаживающего рукоятку меча.

– Ты с чем ко мне пожаловал, Моурави? Как друг или…

– Как друг, мой светлейший.

– Говори до конца.

Внезапно Саакадзе резко повернулся и, раньше чем Леван успел сообразить что-либо, с силой толкнул дверь.

В темном коридорчике мдиванбег-ухуцеси отлетел к стене и, схватившись за лоб, оторопело заморгал.

– Глубокочтимый тавади, – почтительно сказал Саакадзе, – ты, кажется, пожелал войти? Я поспешил распахнуть перед тобою дверь. – И обратился к нахмуренному Левану: – Разговор, мой светлейший, закончим в Цаленджиха.

– Ты намерен посетить древние усыпальницы?

– Я бы счел неучтивым после оказанного мне царственным Леваном гостеприимства не преклонить колено перед прахом великих предков Дадиани.

Просиявший Леван ударил в медный диск и хотел было распорядиться о выезде наутро, но Моурави выразил сожаление: деле Картли ждут его, и он просит не откладывать поездку.

Разговор с Моурави обеспокоил светлейшего владетеля. Его не пугала Имерети, даже если она объединится с Гурией. Но «непобедимого» он не желал иметь врагом: непроходимых гор для этого «барса» не существует. Пример тому – Двалети. Замки расщепил, как дерево… А разгром Карчи-хана? И с Кахети не хуже… Если останусь один, не повторится ли подобное? Нет, не посмеют!

Леван приказал седлать коней сотне всадников – столько же, сколько у Моурави…

Два зорких ангела, стерегущий и вписующий, оберегали главный вход храме Цаленджиха. Тусклые блики свечей колебались на древних гробницах, высеченных из серого камня и мрамора. Грузинские и греческие надписи на гробницах гордо извещали, что покоящиеся здесь рыцари носили высокий сан куропалата, дарованный императорами Византии.

Саакадзе, сжимая меч, преклонил колено перед гробницей первого куропалата. Двое сильных, погруженные в большие думы, долго не нарушали величественную тишину…