Время прибытия
Шрифт:
– Ну, посмотри какая рожа! Редкая сволочь! Изумительная скотина! – с нежностью взыскательного мастера говорил Снежкин.
– А кто это?
– Это будущий заворг Чесноков!
Сначала фильм крутили в закрытых залах, потом пустили в прокат, и в кинотеатры выстраивались огромные очереди. Одна интеллигентная дама на выходе крикнула: «Расстреливать надо этих комсомольцев, как фашистов!» А ведь по возрасту и виду она сама не так давно состояла в этой организации, и, судя по всему, овчарками ее там не травили. Но такова сила искусства. Ненавистью человека заразить куда легче, чем любовью.
А в 1991 году комсомол исчез вместе с «советской Атлантидой». Во многом, думаю, он пал жертвой своей обширной собственности, которую стремительно «прихватизировали».
К 80-летию ВЛКСМ я написал очерк «Поставим памятник комсомолу!». Чуткие друзья упрекали: «Ну что тебя заклинило! Это теперь, понимаешь ли, не комильфо. Забудь ты о нем!» Я понимал… Но понимаю я и другое: когда окончательно схлынет нетерпимость эпохи разрушения, вдумчивые люди захотят всерьез разобраться в том, чем была для России советская эпоха. Без гнева и пристрастия. Без мстительного психоза. Захотят взвесить грехи и добродетели ушедшей цивилизации на весах истории. Возможно, мои мысли о комсомоле, мое «ЧП районного масштаба» пригодятся и им. Пусть даже не как литературное произведение, а хотя бы как документ, помогающий понять время. Ведь именно суетливый инструктор райкома комсомола с ленинским профилем на лацкане стал первым миллиардером в постсоветской России. С другой стороны, когда «младореформаторы», накосячив везде, где можно и нельзя, отвалились от кормила, именно управленцы, сформировавшиеся в комсомоле, смогли «выволочь республику из грязи»…
7
«ЧП…» шумело по стране. Я мотался по городам и весям, рассказывая взволнованным читателям, как мне пришла в голову мысль разоблачить комсомол. Кое-кто, выражаясь по-нынешнему, продвинутый, осторожно интересовался на встречах: «А что там с запрещенными «Ста днями…»?» Я мученически возводил очи горе и жаловался на портупейное тупоумие военных. Потом, после окончания разговора с читателями, организаторы мероприятия, принадлежавшие, так сказать, к местной головке, вели меня ужинать и там, расслабившись, тоже начинали жаловаться. На жизнь. Я объехал множество областей и довольных жизнью почти не видел. Нет, это была не злость голодных людей, это больше напоминало глухое раздражение посетителя заводской столовой, которому надоели комплексные котлеты. Хотелось бифштекса с кровью…
Один умный старый писатель, следивший за моими успехами, как-то остановил меня в ЦДЛ, взял за пуговицу и сказал:
– Юра, поверь мне, старому литературному сычу, чем раньше ты забудешь о своем первом успехе, тем больше вероятность второго, третьего, четвертого успеха…
Потом мне не раз случалось наблюдать, как многолетнее упоение первичной славой губило таланты, что называется, на корню. И я сел за повесть «Работа над ошибками». Даже провел несколько уроков в школе, чтобы вернуться в подзабытое учительское состояние духа. Учительство сильно влияет на человека, через несколько лет ты вдруг, не замечая того, начинаешь с продавцом в гастрономе разговаривать так, словно он, положив на весы не тот кусок колбасы, злостно нарушил дисциплину в классе или не выполнил домашнее задание. Любопытно, что на эту строгую учительскую интонацию продавцы не обижаются. Они ведь тоже в школе учились.
Иногда мы, выпускники филфака пединститута имени Крупской 1976 года, собираемся вместе, и я оказываюсь среди постаревших однокурсниц. Нас, парней на курсе было немного: шесть из семидесяти. Трое – автор этих заметок, Александр Трапезников и Тимур Запоев (Кибиров) – стали писателями. Витя Бутенин давно умер. Виктор Фертман – директор школы… У девушек судьбы тоже сложилась по-разному: многие всю жизнь проработали в классе, кто-то ушел в науку, бизнес, библиотечное дело… Когда я смотрю на подруг моей студенческой юности, на ту же Светлану Бабакину, ставшую ученой дамой, я вижу в них эту вечную учительскую складку, внутреннюю собранность, сосредоточенность, не подвластную никаким переменам участи.
В конце 90-х меня угораздило баллотироваться в Думу от партии «За новый социализм». Мне выделили опытных «электоральных менеджеров», чтобы я по писательской забывчивости не пропустил какую-нибудь важную встречу с избирателями. Однако все случалось наоборот: я всегда приходил вовремя, а опытные политтехнологи иной раз подтягивались, когда я, изложив программу, отвечал уже на вопросы.
– Почему вы никогда не опаздываете? – удивленно спросила моя электоральная помощница, странная девица, упорно звавшая избирательные бюллетени – «беллютнями».
– Очень просто – ставлю будильник на полчаса раньше.
Работая после института учителем, я жил в Орехово-Борисове, а в школу ездил на Разгуляй. Опоздав в очередной раз к началу урока, по глазам учеников я понял: еще раз не рассчитаю время – и в классе начнется эпидемия опозданий. Учитель – образец для подражания, и если он дает пример необязательности… Я сгруппировался, купил второй будильник и постепенно пунктуальность вошла в привычку. В Думу я, слава богу, не прошел, а то бы писал теперь законы – не романы.
Почему я решил сочинить повесть о школе? Как всякому начинающему прозаику, мне хотелось, прежде всего, рассказать о том, что я знал «по жизни». Возможно, окончив технический вуз и поработав, скажем, в НИИ, я бы и написал о НИИ. Но мне выпало быть, пусть недолго, учителем. Так случилось. И я написал о школе – третьей важнейшей основе советской цивилизации. Впрочем, в писательской судьбе случайностей не бывает.
Образование – основа основ любой социальной системы. Базовый советский миф закладывался в головы юных граждан именно в школе. Учитель, в особенности учитель словесности или истории, волей-неволей становился бойцом идеологического фронта. Но проблема заключалась в том, что в своем большинстве бойцы этого фронта сами давно не верили в советский миф. Фронт держали, но не верили. Уточню: на протяжении всех этих заметок я употребляю слово «миф» не в осудительном смысле, но обозначаю им совокупность идеальных представлений общества о себе. Миф всегда далек от реальности. Например, американцы считали себя самой свободной страной даже тогда, когда у них было махровое плантаторское рабство. Миф необходим человеку и обществу, но миф, которому перестали верить, а точнее – доверять, это уже предрассудок.
Особенность увядания советского мифа заключалась в том, что люди начинали ненавидеть его совсем не за то, что он звал к братству, равенству и социальной справедливости (так это пытаются представить ныне), а за то, что братства, равенства и справедливости в жизни было недостаточно. Именно поэтому разрушение советской цивилизации и возврат капитализма начались под лозунгом «Больше социализма и социальной справедливости!». Что-то вроде Джека-потрошителя, дающего клятву Гиппократа. А продолжилось с помощью уничтожения патриотической составляющей мифа. Учебники, появившиеся после 91-го, учили стесняться своей страны. Писатели, не боровшиеся с советской властью, оказались как бы и не писателями, а так – «подголосками тоталитаризма». Именно этим словосочетанием определил великого Михаила Шолохова один сотрудник «Литературной газеты», когда я в качестве нового главного редактора знакомился с коллективом. Будучи человеком терпимым и не склонным к скорым кадровым решениям, я уволил его на следующий же день. Сурово? Как сказать… Думаю, если бы я что-то подобное, работая, скажем, в «Известиях», сказал о Василии Гроссмане, меня бы вышибли в тот же день.