Время прибытия
Шрифт:
Но я вновь отвлекся. Вернувшись из армии в разгар учебного года, я обнаружил, что мое место в школе рабочей молодежи занято, что аспирантура мне не по рангу, и бродил, грустя, по моей Йокнапатофе. Выпив пива в Доброслободской бане (в буфет меня по старой памяти пускали без билета), я вышел, закурил и нос к носу столкнулся с Галей Никоноровой, знавшей меня еще активистом школьного комсомола. Говорят, судьба – лучший режиссер. Ничего подобного: судьба – лучший сценарист, придумывающий самые неожиданные сюжеты. Теперь Галя работала третьим секретарем Бауманского РК ВЛКСМ и предложила мне с разбегу, определив во многом мою будущность:
– А иди к нам «подснежником»!
– Кем? – удивился я.
– «Подснежником»…
Штат райкома был строго ограничен, утверждался в вышестоящей организации, но всякая бюрократическая структура, как известно, стремится к расширению: кадров
– Но я на вас, Юрий, обижен! – вдруг объявил он, когда алкоголь притупил неловкость нового знакомства.
– ?!? – осьминог по-галлиопольски застрял у меня в горле.
– Ну, конечно, на вас! На кого же еще? Вот вы изобразили в «ЧП районного масштаба» заворга Чеснокова дураком, ничтожным прохиндеем. Это обидная ложь! На самом деле в райкоме заворг – ключевая фигура. Я знаю, я был заворгом. Это как начальник штаба в армии…
Средиземноморский ветерок разносил ароматы дорогого ресторана, на волосатой руке поблескивал «Ролекс», у пирса качалась дорогая яхта, а мой ровесник, гражданин Единой Европы, пел гимн высокому призванию и незаменимости заведующего организационным отделом в советском комсомоле. Ну, чистый Гоголь! Прав классик: обругай одного почтмейстера – и обидятся все отечественные почтмейстеры.
Впечатления от райкомовской жизни сложились у меня странные. С одной стороны, деловой энтузиазм и множество хороших дел не только для галочки, но и для души. Сегодня Гребенщиков или Макаревич плачут о своей неравной борьбе с «империей зла», а тогда они доили комсомольскую волчицу с таким азартом, что у той сосцы отваливались. Я, будучи членом совета творческой молодежи при ЦК ВЛКСМ, наблюдал, как паразитировали на богатом комсомоле нынешние «жертвы застоя». Как-то мне пришлось участвовать вместе с Макаревичем в одной эфирной дискуссии. Он, конечно, заклеймил «Красный Египет». Мол, «Машину времени» травили, вынуждали выступать на унизительных площадках – в подмосковных клубах… «А что, – уточнил я, – сегодня начинающим музыкантам сразу дают Кремлевский дворец съездов?» – «Н-нет, – удивился такой постановке вопроса рок-гурман. – Не дают. Но нас не пускали на телевидение!» – «Неужели? А я в начале 80-х видел по телевизору художественный фильм «Душа», где вы играли и пели главную роль!» – «Да… Х-м…» – окончательно смутилась жертва советской власти и посмотрела на меня с удивлением. Большинство «жертв» уверены, что все вокруг страдают прогрессирующим склерозом и совсем не помнят недавнее прошлое.
Но было в комсомольской жизни и другое: ежедневная изнуряющая аппаратная борьба, интриги, а главной ценностью считалось преодоление следующей ступени на карьерной лестнице. В газетах об этом, конечно, не писали, да и литература такие сюжеты обходила стороной. Один Виль Липатов опубликовал и экранизировал повесть «И это все о нем» – романтическую сказку о комсомольском вожаке (его сыграл молодой Игорь Костолевский), пытающемся возродить былой бескорыстный энтузиазм. Кстати, герой Липатова погиб вовсе не случайно. Думаю, автор просто не знал, что с ним делать в предлагаемых временем обстоятельствах. Сейчас, много лет спустя, перечитывая «ЧП районного масштаба», я испытываю странные чувства. В повести изначально, на языковом уровне заложено противоречие между высокой романтикой комсомольского мифа и ехидной сатирой на аппаратную реальность. Противоречие базовое, в сущности, стоившее жизни советской цивилизации. Это ехидство, кстати, заметили и дружно осудили почти все рецензенты. Мой «гротескный реализм» больше всего и раздражал облеченных властью читателей и в «Ста днях», и в «ЧП». Почему? Ведь им явно нравилась сатира, например, Григория Горина или философические сарказмы Михаила Жванецкого. В отличие от названных авторов, мастеров общечеловеческого юмора с легким оттенком небрежения к основному населению страны, мои сарказмы сочетались с социальным анализом и искренним беспокойством о будущем Отечества. Это была, так сказать, патриотическая сатира. А патриотизм, повторюсь, стремительно выходил (или выдавливался) из моды…
Год я проработал в райкоме, а перейдя в писательскую многотиражку «Московский литератор», сел за повесть о комсомоле. Неудача со «Ста днями…» ничему меня не научила. С упорством чукчи я снова принялся петь о том, что видел вокруг. Кстати, как комсомольский секретарь Московской писательской организации, я стал членом бюро Краснопресненского райкома комсомола. Первым секретарем работал в ту пору будущий главный редактор знаменитой газеты «Московский комсомолец» Павел Гусев. Талантливый аппаратчик, к тому же увлеченный литературой, он заочно окончил Литературный институт и написал диплом о писателе-природоведе Соколове-Микитове. Страстный охотник, Гусев много лет спустя, когда я писал пьесу «Халам-бунду», посвящал меня в тонкости африканского сафари. Во многом Шумилин – это Павел Гусев с его личными и аппаратными проблемами, но немало я взял и от первого секретаря Бауманского райкома Валерия Бударина, который не выдержал карьерного взлета, проштрафился, выпал из системы и в начале 90-х был зарезан в пьяной драке. Между прочим, именно Павел Гусев подсказал мне сюжет с погромом в райкоме. Такое безобразие действительно случилось в те годы в Москве в одном из райкомов. В позднейшей экранизации Снежкин усилил мотив украденного знамени, что выглядело весьма символично. Кто-то из критиков восхищался: «Искать знамя, когда потерян смысл жизни, – вот главный идиотизм случившегося!» Тогда я был с ним согласен. Теперь же мне кажется, что смысл жизни, – по крайней мере, в его социально-нравственном аспекте, начинается именно с поиска знамени…
Заканчивал я повесть в Переделкине, в Доме творчества, в те годы многолюдном. Можно было оказаться за одним обеденным столом с немногословным Айтматовым или брызжущим остротами Аркановым. Каждую ночь ко мне в номер стучался драматург Саша Ремез и жалобно спрашивал: нет ли чего выпить? Писатели много спорили, иронизировали над советской реальностью, но больше всего жаловались друг другу, как им мучительно трудно писать. Я их тогда не понимал: моя повесть летела вперед, как экспресс с отказавшими тормозами. Называлась она «Райком» – в лучших традициях Артура Хейли, им тогда зачитывалась интеллигенция. Поставив точку, я позвонил Павлу Гусеву. Он тут же приехал, и я всю ночь читал ему неостывшие главы.
– Здорово! – сказал он под утро. – Просто гениально! Точно не напечатают.
Став в 1983 году главным редактором «Московского комсомольца», он опубликовал главу про собрание на майонезном заводе, за что и получил свой первый строгий выговор от старших товарищей. Далее с рукописью начало происходить примерно то же самое, что и со «Ста днями…»: меня вызывали в высокие кабинеты, сердечно со мной беседовали, рассказывали смешные и опасные случаи из собственной комсомольской практики, но в конце констатировали: выход повести нанесет ущерб системе.
– Ну, ты прямо каким-то колебателем основ заделался! – с предостерегающим смешком упрекнул меня один комсомольский начальник.
– Но ведь все это есть в жизни!
– А зачем всю грязь из жизни тащить в литературу? Понимаешь, мы же ее, грязь, таким образом легализуем!.. Вот у тебя в повести первый секретарь завел любовницу. Да и пьет он многовато. Разве так можно?
Я пожимал плечами, ибо доподлинно знал, что совсем недавно мой высокий собеседник сам чуть не вылетел с должности из-за шумного адюльтерного скандала. А вскоре после нашей беседы его все-таки сняли в связи с международным конфузом. Будучи в ГДР во главе молодежной делегации, он перебрал пива со шнапсом, и когда в зале появился долгожданный Хоннекер, ринулся к нему, снес в интернациональном восторге лбом стеклянную перегородку и, обливаясь кровью, упал к ногам лидера Восточной Германии. Согласитесь, красиво ушел!
Тогда эти возражения казались мне жуткой ретроградской чушью. Теперь, понаблюдав результаты сотрясания основ, я пришел к мысли, что и мои собеседники были по-своему правы. Литература имеет множество функций и мотиваций; одна из них, кстати, немаловажная, – заранее оповещать общество о неблагополучии, еще не ставшем бедствием. Это – ее долг. Долг власти улавливать эти сигналы и менять что-то в политике, экономике, социальной мифологии и т. д. Власть, реагирующая на любую критику как на клевету, обречена: значит, она утратила энергию внутреннего развития и скоро рухнет, но не от колебания основ, а от своей исчерпанности.