Время прибытия
Шрифт:
Прочитав главу в «Московском комсомольце», мне позвонил Андрей Дементьев и попросил принести рукопись в «Юность». Два года она лежала в редакции набранной, ее ставили и снимали, ставили и снимали. Я приходил, просовывал голову в кабинет, Дементьев одаривал меня виноватой улыбкой и разводил руками:
– Боремся!
Не знаю, сколько еще времени заняла бы эта борьба, но тут вышло постановление ЦК КПСС о совершенствовании партийного руководства комсомолом. Проблемы своих младших соратников по борьбе за коммунизм партия, как направляющая сила, конечно, знала. Я бы даже сказал: знала она о неблагополучии прежде всего в собственных рядах, но, по сложившимся правилам, искала недостатки у других. Партия ведь не ошибалась, она только исправляла допущенные ошибки. Полагаю, такова
По давней традиции, приняв постановление, начали интересоваться, нет ли у чутких советских писателей чего-то, художественно созвучного озабоченности партии делами комсомола. Спросили у первого секретаря СП СССР Георгия Маркова. Он ответил, что, кроме «ЧП», мертво лежащего в редакционном портфеле «Юности», соцреалистическая литература ничего такого своевременно не заготовила. Связались с Дементьевым, мол, а что там у вас с повестью Полякова?
– Так вы же сами запретили… – удивился он.
– Выбирайте выражения! Мы вам не рекомендовали. А ну-ка пришлите повесть нам! Мы еще разок посмотрим…
Через некоторое время перезвонили.
– Хорошая вещь. С перехлестами, но по сути правильная. Зря вы ее маринуете!
– Но ведь вы же сами…
– Да, сами… Вот и спорили бы с нами. Вы же коммунист! Надо брать ответственность на себя!
– Значит, можно?
– Попробуйте. Только вот название… «Райком». Не очень. Слишком обобщенное. Ну, не в каждом же райкоме знамена крадут…
Несколько дней я промучился, подбирая новое название. В голову лезла и казалась очень удачной разная чепуха, вроде «Иного не дано» или «Время – решать», но поскольку от меня потребовали три варианта, я добавил на отсев, до кучи еще и «ЧП районного масштаба». Выбрали именно его. Более того, именно это название стало идиомой и прочно вошло в русский язык. Я пишу эти строки в Светлогорске. Накануне, прогуливаясь по балтийской набережной, обнаружил в киоске «Калининградскую правду» с огненной «шапкой» «ЧП районного масштаба. На Куршской косе сгорело 15 гектаров леса!» Вот вам и – до кучи…
Еще жив был Черненко, с мучительной одышкой поднимавшийся на трибуну. Еще никому в голову не приходило бросать клич о перестройке, а тут вдруг вышла повесть, где впервые за много десятилетий автор поставил под сомнение само политическое устройство советского общества. Ну, если честно, один из его сегментов – комсомол. В последний раз к этой теме всерьез обращался режиссер Фридрих Эрмлер в кинофильме «Закон жизни», снятом в конце 30-х, чтобы объяснить стране внезапное падение всеобщего любимца комсомольского генсека Саши Косарева. Сталин, посмотрев фильм на ближней даче, сказал, задумчиво покуривая: «Хорошая картина. Очень выпукло показывает болячки комсомола. Одно плохо: все подумают, что то же самое и у нас, в партии…» Фильм положили на полку и показали только через полвека.
Сказать, что моя повесть стала полным откровением для думающей части населения, конечно, нельзя. Достаточно вспомнить «Зияющие высоты» Александра Зиновьева… Но то была «забугорная» литература, доходившая в виде слепого ксерокса или доносившаяся из трескучего вражеского эфира. А тут в журнале «Юность», трехмиллионным тиражом! Наверное, медведь в кремлевских елях сдох? Кстати, именно этим обстоятельством объясняется, мягко говоря, скептическое отношение либеральных критиков к моим ранним повестям. После капиталистической революции 91-го, господствуя в литературе, как татары после Калки, они вообще постарались удалить мои вещи из отечественной словесности. Задача облегчалась тем, что после статьи «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!», опубликованной сразу после расстрела парламента в октябре 93-го, мое имя по команде сверху (а командовали демократы не хуже коммунистов) вылетело из энциклопедий, справочников, программ… Почему же советским либералам не пришелся по душе мой «гротескный реализм»? Вот моя версия: наш либерал – человек «двудомный». Типичный пример – Андрей Синявский. С одной стороны, советский филолог, специалист по соцреализму, сотрудник института мировой литературы, с другой, Абрам Терц – автор антисоветских сочинений, выходящих в «тамиздате». Для либералов неприемлема сама мысль о том, что вполне возможно усовершенствовать советское (или российское) общество изнутри, не становясь его врагом, не вступая в союз с внешними недоброжелателями. Ими движет одна, но пламенная страсть – радикально и любой ценой исправить ошибку истории под названием «Россия». А как исправляют ошибки? Правильно: зачеркивают. Моя повесть, критикующая советскую политическую реальность, но без антисоветского исступления да еще в подцензурной печати, шла вразрез с этой концепцией «двудомности». Как борется российский либерал с теми, кому не в состоянии возразить? Правильно: вычеркивает.
Думаю, именно этими соображениями объясняется одна неточность в справочниках и учебниках литературы – после 2001-го меня туда вернули. Авторы упорно относят «ЧП» к перестроечной прозе. То, что повесть могла выйти во время «застоя», кажется им невероятным. Но в январе 85-го, когда первый номер «Юности» поступил к подписчикам, о «новом мышлении» не помышлял еще и Горбачев, а будущий идеолог перестройки Яковлев пил в канадской ссылке виски. Бурный отклик в обществе, горячая дискуссия в комсомоле, восторг радиоголосов, – все это, конечно, насторожило власть. Хотели художественную иллюстрацию к постановлению ЦК КПСС, а получили брожение в умах. Меня, как я сказал выше, крепко покритиковали в печати да на многочисленных встречах с активистами доставалось.
В конце 80-х писательница Марина Юденич, с которой мне прежде встречаться не доводилось, вдруг позвонила и как давнего знакомца позвала на презентацию своего нового романа. Недоумевая, я пошел. Виновница торжества, одетая во все черное, курила сигарету в длинном серебряном мундштуке и была похожа на декадентскую барышню начала прошлого века, вроде Черубины де Габриак. Я тепло поздравил ее с выходом книги и взялся за бокал. «Неужели не узнаете?» – спросила она низким голосом, глядя на меня темными, как «черный квадрат», глазами. «Не-ет…» – я опасливо обшарил закоулки своей мужской памяти. «Ну как же! В той жизни я была Мариной Некрасовой, первым секретарем Железнодорожного райкома комсомола!» И я отчетливо вспомнил боевую «комсомольскую богиню», чуть ли не с красной косынкой на голове, громившую мою повесть с трибуны горкома. Оставалось только посмеяться над метаморфозами времени.
А осенью 1986-го мне дали за «ЧП» премию Ленинского комсомола. Страна менялась, власть хотела соответствовать этим переменам. В основном на словах… Вместе со мной высокую награду получал клоун Полунин. Говоря слова признательности членам бюро ЦК ВЛКСМ, он не справился с эмоциями и заплакал навзрыд. Чувствительный комсомольский ареопаг тоже прослезился, а тогдашний молодежный лидер Мироненко, изнурительно многословный питомец украинского комсомола, разразился бесконечной речью об ускорении и новом мышлении. Продолжая громко всхлипывать, лицедей повернулся ко мне и незаметно подмигнул сухим ехидным глазом, мол, как я их развел, прозаседанцев!
В Театре-студии Табакова был поставлен и на аншлагах шел спектакль «Кресло» – инсценировка «ЧП». В 1988-м прогремела экранизация С. Снежкина, который на следующий день после премьеры тоже проснулся знаменитым. Но в фильме был изображен не мой комсомол – и многие тогда отметили это отличие от повести. Я, показывая «узкие места» ВЛКСМ, не на миг не сомневался в важности и нужности этой организации. Снежкин же относился к предмету своего художественного исследования с отстраненной враждебностью и желанием уничтожить непонятную организацию. Он, кстати, и не знал комсомол изнутри: в школе его не приняли в ряды из-за нехорошего поведения, а во ВГИКЕ он женился на мексиканке, что считалось несовместимым с принадлежностью к авангарду молодежи. Возненавидеть, не поняв, – тоже родовая черта отечественных либералов. Помню, мы сидели в Доме творчества кинематографистов в Репине, и он мне показывал снимки актеров, планировавшихся на различные роли. Теперь это называется «кастингом».