Время Сигизмунда
Шрифт:
Шляхтич в шарачковом капоте с немалым трудом добрался, наконец, до Мацка, и, медленно кладя ему на плечо руку, приветствовал его по-русски:
– Szczos tobi skazu (Мне нужно кое-что сказать тебе).
Мацек живо обернулся и, увидев памятное лицо добродетельного человека, поклонился и улыбнулся.
– Пойдём-ка в сторону, – сказал Чурило.
Оба с немалым трудом пробились сквозь толпу и отошли в углубление под галерею, туда, откуда ничего увидеть было невозможно, никого также там не было.
– Ну, как тебе повезло в Кракове? – спросил Чурило.
– Благодарение Богу, до сих
– Ты не нашёл какой-нибудь службы, чтобы на хлеб заработать? – спросил Чурило. – Всё-таки безопасней было бы иметь, по крайней мере, уверенную ежедневную еду.
– А кто же из нас в ней уверен? – сказал Мацей. – Вы знаете, нас много тут; больше слуг, чем службы, больше ртов, чем хлеба, и хотя один другому помогает, не каждый идёт спать сытым. Иногда молитва заменяет еду. Одного дня мы садимся петь под фигурой, под стеной кладбища, на второй – ходим от двери до двери, в иной – делимся с братьями, или они деляться. Иногда удаётся воды принести, двор почистить, с ребёнком посидеть для горожанина, это за ложку еды.
– Nad syrotoju Boh z kalitoju, – бормотал под носом русин, – помните только: если даже вам и голодно, и холодно, и тяжело на свете, всегда нужно быть таким достойным. Чужое всегда вам будет чужим, хотя бы голод замучил. На Руси говорят: holod krade a dolh mutyt (голод крадёт, а долг мутит), но это некрасивая пословица.
– Dobromu wsiudy dobre (доброму везде хорошо). Не бойтесь, czem rabiejesz, to chuze (чем больше боишься, чем хуже). В Господа Бога надежда. А ты из Руси? – добавил он через минуту, сильно всматриваясь в мальчика.
– Из Руси, – сказал Мацек, опуская глаза.
– И сирота?
– Сирота.
– А твои родители?
– Нет родителей.
– Но кто они были?
– Я не знаю, – сказал сирота потихоньку.
Чурило так смотрел ему в глаза, что Мацек был вынужден опустить взор.
– И где же скрывался?
– На Руси.
– А именно?
– Простите меня, – сказал Мацек, задавленный вопросами, – для вас это безразлично, а мне прошлые времена как-то грустно вспоминать.
Чурило крутился, смотрел, покивал головой.
– Ты знал мать? – спросил он.
В глазах ребёнка были слёзы и, вытирая их рукавом, он ничего отвечать не мог.
– Не называли тебя иногда раньше другим именем? – добросил упрямый русин.
– Не помню.
– Гм! Гм! Хорошо, что лишь бы кому не доверяешь и не болтаешь без нужды, но, мой дорогой, я не просто интересуюсь, я что-то, может, о тебе знаю, о твоих и…
Мацек уставил глаза ещё полные слёз на старика и живо сказал:
– А! Пане, этого не может быть, это не может быть..
А ещё больше испуг, чем радость, был виден на лице ребёнка. Чурило, между тем, уже молча развязывал кошелёк; достав из неё немного денег, тайно, оглядевшись вокруг, он отдал их Мацку.
– Сохрани на голодное время, а если тебе будет очень плохо, очень тесно, и нужна тебе будет помощь, спроси о русине Чуриле, здесь все его знают. Тебе покажут дом, в котором я живу.
Слушай-ка ещё, – добавил он снова, оборачиваясь, – не разговаривал с тобой тут, в Кракове, кто-нибудь, не спрашивал и не одаривал, кроме меня?
Мацек начал вспоминать.
– Кажется, никто. При въезде в город какая-то торговка, потом – какой-то еврей, кампсор.
– Хахнгольд?
– Возможно.
– Остерегайся его и ничего ему не говори!
Сказав это, он приложил к губам палец.
– А что же я мог бы ему поведать?
– Czort ne spyt! – сказал Чурило. – Дудка играет, ничего не знает, дударь мучит, а всё знает.
Сказав это, он быстро ушёл, потому что в эти минуты увидел глаза Хахнгольда, уставленные в него и ищущие, с кем бы поговорить. Мацек двинулся из города, не зная ещё, что делать, когда услышал за собой призыв:
– Мацек, Мацек!
Он обернулся: рукой и головой звал его к себе жак, настоящий разбойник, как видно было по первому взгляду.
Знали его в городе под именем Урвис (сорванец), забыв даже, как звался по отцу и матери. Урвис был родом из Кракова, сирота, родители его были богатыми, их уничтожил пожар; мать, бросившись в пламя за ребёнком, заслонив его собой от огня, спасла единственного сына, а сама, ужасно обгоревшая, спустя несколько часов умерла. Отец обезумел и окончил жизнь жалко, волочась по улицам, каждую минуту крича: «Горит! Горит!» На какое-то время перед смертью к нему вернулось сознание, когда он увидел настоящий пожар, а воспоминание о потерях, какие понёс, ускорило его конец. Пока жил, носил сына на руках, бегая от улицы к улице и крича по-своему: «Горит! Горит!» После его смерти остался сирота на милость, без родственников и опеки. Достойная бедная мещанка взяла его к себе, делилась с ним бедным кусочком хлеба, пока не умерла. После её смерти уже подросший Урвис, естественно, стал жаком, легко вписался в бурсы, потому что все, помня несчастного отца и смерть матери, помогали сироте.
Но в памяти ребёнка ничего не осталось от страшного прошлого. Предоставленный сам себе, избалованный некогда матерью, потом опекуншей, он стал очень своенравным ребёнком, заводилой во всех жаковских проделках, всех битвах, уличных зацепках и переполохах. Живой, хладнокровный, ловкий, лживый, жадный, побуждал других к плохому, а сам, кажется, думал только всю жизнь что бы натворить. Он бросался в самые опасные проделки и выходил из них целым; не было ни более остроумного изобретателя, ни более ловкого исполнителя среди жаков, чем он.
Евреи боялись его как огня, торговки ругали и грозили, сколько бы раз он не попался им на глаза, мещане, увидев его волочащего домой колесо, удваивали бдительность у дверей и окон.
Урвису было уже около двадцати лет и усы начали пробиваться. Будучи одним из самых старших жаков, по праву старшинства он представлял над младшими неограниченную власть, управлял детьми, приучал к плохому; а если кто не хотел его слушать, того один или с товарищами он бил и преследовал. Все боялись Урвиса, Урвис – никого. Оборванный, грязный, в рваной одежёнке, подпоясанной ремнём, в шапке, надетой на уши, плечистый, сильно сложенный, загорелый, с чёрными глазами, с тёмными волосами, с палкой, неотступным товарищем, в руке, он пробегал улицы, свистя и бросая быстрый взгляд направо и налево, на ларьки, на шинки, на красных девушек.