Время собирать камни
Шрифт:
— Ну, что пялишься? — раздался хриплый голос. — Не узнала, сеструха? Родного брата не узнала!
Заключенный повернулся к охраннику и подмигнул здоровым глазом.
— Слышь, че говорю: не узнает она меня!
Охранник смотрел перед собой без всякого выражения.
— Да я это, я, — ухмыльнулся человек с дергающимся глазом и сделал шаг навстречу Женьке. Та попятилась. — Ба! — удивился заключенный. — А что ты пугаешься? Это я, Мишка твой… То есть нет, сеструха, что ж я тебя обманываю? Был Мишка, а стала… — он сделал паузу и расплылся в ухмылке, — Машка. Был Мишка, стала Машка! — гнусаво
Женька сделала шаг в сторону, но человек быстро шагнул и преградил ей дорогу. Теперь подергивающийся глаз был прямо перед ней. В нос ударило запахом немытого тела и еще чем-то непонятным, но отвратительным, словно перед ней стояло больное животное, которое собралось умирать.
— Что, брезгливая стала, а? — прошипел человек, наклоняясь к ней.
— Басманов! — окликнули от дверей, и человек сразу отступил.
— Да я что, я просто сестрице моей объясняю, — пожал он плечами. — А то она смотрит, как неродная, ни обнять не хочет, ни приголубить. Ну, Женечка, обними же свою Машуню, расскажи, как дома дела!
Он развел руки и пошел к ней с улыбкой на лице. На своем страшном, сером лице с подергивающимся глазом, с гнилыми зубами, со ртом, из которого пахло, как из помойного ведра…
— Дай, дай обниму тебя, родная! — нараспев произнес человек и снова приблизил лицо к Женьке. — Сеструха братика приехала навестить, а нашла… — он захихикал, — нашла… — хихиканье становилось все громче, человек уже откровенно смеялся, обнажая в провале рта редкие черные зубы, — нашла-то… сестренку!
Он согнулся пополам от смеха, а когда разогнулся, вытирая слезы с глаз, повторил:
— Сестренку!
И тогда она ударила. Ударила, как учил ее старший брат, — крепко сжатым кулаком, с большим пальцем, лежащим поверх остальных четырех. Ударила со всей силы в отвратительную харю, которая смела издеваться над ее братом, умершим неизвестно когда, в перекошенное от смеха лицо со зловонным ртом. Ударила, вложив в удар все свое горе, и ненависть, и отвращение, и страх.
Человек упал, прижимая руки к лицу, из которого сразу потекла кровь, очень красная, очень яркая, и при виде ее Женька словно выключилась из происходящего. Она видела все, что происходит, но ничего не слышала. Ее вытаскивали из комнаты, куда-то вели, на нее орал, широко разевая рот, человек в погонах, и в конце концов она оказалась за воротами, на широкой пыльной дороге, за которой было поле. В руках у нее была черная сумка, а пакет, с которым она приехала, куда-то делся. Но она помнила, что он был ей не нужен, поэтому не расстроилась.
Звука не было. Мимо бесшумно пропылила машина, из приоткрытого окна что-то крикнули, но она не услышала. Нужно было идти, но она не помнила, в какую сторону. Наконец Женька сдвинулась с места и пошла в полном безмолвии, которое окружало ее со всех сторон. Разгуливавшая по краю поля ворона открыла клюв, из которого не раздалось ни звука, и Женька остановилась, внимательно глядя, как птица открывает и закрывает клюв, отскакивая все дальше и дальше. Наконец она взлетела, а Женька пошла дальше.
Внутри была пустота. Такая, словно этот удар
Откуда-то появились рельсы. Женька оглянулась и увидела, что она поднялась на насыпь, на которой лежали рельсы. Когда она была маленькая, у нее был старший брат, и он рассказывал, что рельсы — это такие длинные железяки, которые разматывают с огромной катушки. Катушку она представляла деревянную, но он сказал, что она железная. Еще у нее был младший брат, но его она помнила немного хуже. Он тоже был большой и много смеялся. Еще у них были друзья. Она даже вспомнила, медленно бредя вдоль железной дороги, как их звали. Сашка и Колька. Еще девочка Юлька, похожая на воробья. Еще парень, Андрей, но он был недолго. А еще Витька.
При последнем имени перед ее глазами встала непонятная картина — черные догорающие доски и обожженное тело, лежащее между ними. А около тела — женщина. И огонь. Много огня. Тут в голове словно что-то щелкнуло, и слух включился. Женька услышала рев электрички, в ушах раздался звон, и она успела, не оборачиваясь, прыгнуть с насыпи в последнюю секунду перед тем, как поезд промчался по тому месту, где она стояла. Она лежала в траве, тяжело дыша, глядя вслед громыхающим вагонам. Болел бок и левое плечо, но она не обратила внимания. Самым главным было то, что она жива и что она вспомнила, кто убил ее брата. Обоих братьев.
Женька встала, подняла сумку и полезла вверх по насыпи, к путям. Теперь она знала, что ей нужно делать.
— Как ты ухитрился Глашку на дерево вздернуть? — вспомнив, спросил Капица. — Поделись опытом.
— Отчего же не поделиться? — согласился Женька. — Просто. Табуретку подставил, веревку перекинул и потянул посильнее. Укольчики поделаешь, Степан Иванович, такие же, как и я, чтобы щетинка росла, так вовсе Шварценеггером заделаешься.
— Какую еще табуретку?
— Да которая тут, за сараем стоит. А что менты ваши следы от нее на земле не заметили, значит, так нужно, они глазастые. От ботинок след нашли, а от табуретки не додумались.
— А ботинки ты куда дел?
— В землю закопал, куда ж еще, — немного удивленно отозвался Женька. — Вопросы ты, Степан Иванович, какие-то глупые задаешь, ей-богу. Ты лучше спроси, как я за домом следил.
— Нечего спрашивать, я уже и сам догадался. С биноклем. Ты ж у нас охотник!
— Молодец, — похвалил участкового Женька. — Хотел я тебя убить, когда ты ко мне приставать с расспросами начал, да пожалел. И правильно. Ты, Степан Иванович, умный.
— Будь я умный, обо всем бы сам догадался. Ты ведь, Женя, даже отчество менять не стал, так и остался Григорьевичем. Была Евгения Григорьевна, стал Евгений Григорьевич…
— А Степанида Семеновна? — дрогнувшим голосом спросила Тоня. — Она… тоже знала, как и Графка? Вы бы и ее убили?
— Степанида Семеновна — святая душа! — строго сказал охотник. — Как разговорилась со мной в автобусе, так и пожалела, к себе привезла. Помогла мне, конечно, сама того не ведая. Зачем же мне ее, добрую душу, убивать? Вовсе незачем. Последняя сцена мне оставалась. С тобой, Витенька.