Время соборов. Искусство и общество 980-1420 годов
Шрифт:
Витражное искусство логически заканчивается этими розами. Они символизируют собой одновременно и космические циклы, и время, сведенное к вечности, и тайну Бога — Бога-Светоча, Христа-Солнца. Бог появляется на южной розе собора Парижской Богоматери в кругу пророков, апостолов и святых. Он сияет на розе часовни Сент-Шапель среди музицирующих стариков апокалиптических видений. На розах изображается также Дева Мария, то есть Церковь. Среди водоворотов сфер они доказывают идентичность концентрической вселенной Аристотеля и искрящихся излияний Роберта Гроссетеста. Наконец, это символ любви. Она олицетворяет собой неиссякаемый источник божественной любви, в котором растворяются все желания. Однако ее можно рассматривать и как символ душевных порывов, не прекращающихся в потаенных уголках благочестия, которые сохранились вопреки католическому самобичеванию. Или как лабиринт, где светская любовь, неуклонно преодолевая все испытания, идет к своей цели.
Когда около 1225 года Гийом де Лоррис придал стихотворную форму куртуазной этике, «вобравшей в себя все искусство любви», он назвал свою поэму
Искусство Франции XIII века проникло и в Италию. Пособниками этого вторжения были и Папство, усматривавшее в эстетике университета наглядное изображение католической теологии, и религиозные ордена, служившие ему, в первую очередь цистерцианцы, а затем и нищенствующие ордена. Французское влияние оставалось стабильным. Однако оно сталкивалось с двумя столпами культуры, двумя мощными слоями, оставленными на протяжении многих веков императорским Римом и Византией.
Германское влияние распространилось на всю итальянскую территорию. Оно попирало образные традиции, навязывало граверное искусство и искусство ювелирных изделий, своих чудовищ и варварскую геометрию поясных пряжек. Однако значительная часть Италии никогда не покорялась империи Карла Великого и никогда не входила в нее. Лацио был всего лишь охраняемой территорией, а Венеция и Юг ускользнули от Карла Великого. Эти районы оставались связанными с Востоком морем и узами, которые в X веке окрепли из-за ослабления пиратства варваров. Вот почему в то время, когда строился собор Парижской Богоматери, венецианские дожи украсили собор Святого Марка греческим орнаментом, а их примеру последовали нормандские короли Сицилии, повторявшие этот орнамент на стенах своих дворцов, часовен и соборов.
Византийская церковь представляла собой обитель Бога. Она не украшала свои фасады. Творческая фантазия была обращена к интерьеру, где в полумраке мерцали мозаичные пластинки, преображавшие вокруг себя пространство и придававшие ему черты невидимого. Мозаики Палермо, Монреале, Венето — как и та мозаика, которая еще в 1250 году украшала баптистерии Флоренции и монастыря Четырех Увенчанных в Риме, — вели свой рассказ, передавая новые акценты, которыми на Востоке была отмечена иконография. Они передавали содержание Евангелия и апокрифических притч.
Мозаика представляла собой весьма дорогостоящее искусство. Именно поэтому она не прижилась на латинском Западе, остававшемся бедным и диким. Живопись, украшавшая не книги, а стены и алтари, стала суррогатом этого величественного искусства. В Италии живопись носила повествовательный характер, следовательно, она вышла из византийской школы. Она изображала эпизоды из жизни Христа. Искусство схоластов, искусство соборов придавало Христу умное и рассудительное лицо. Народ, наделенный грубоватым умом, не в силах был медитировать вместе со своими хозяевами, а его древние литургические ритуалы не могли больше унять растущее беспокойство. Вот почему народ создал себе другое искусство, менее далекое, более родное, — искусство, которое Пьер Вальдо нашел в переводе Евангелия, искусство, которое показывало клятву инакомыслящих проповедников, искусство, приоткрывшееся крестоносцам на Востоке. В Византии подобное желание охватило толпы христиан гораздо раньше. К тому же восточная Церковь никогда не была наглухо отгорожена от мирян. Женатые священники поддерживали самый тесный контакт со своей паствой. Восточная Церковь признавала, что святой дух нисходит на всех верующих, и поэтому она принимала духовные формы, спонтанно рождавшиеся в народной среде. Поэтому она сумела задолго до латинского христианства приобщить своих последователей к простым евангельским притчам, рассказанным в картинках. Наверное, она помещала в абсидах своих соборов подавляющую окружающих фигуру Вседержителя. На фресках монастыря Милешевы в Сербии, расписанных около 1230 года, Приснодева Благовещения, чистая, прямая, одинокая, подобно Мадонне из Торчелло, еще вполне обладает совершенной формой, в которую Бог проникает, чтобы воплотиться. Однако в другой части декоративного ансамбля живописцы изобразили страдающую Деву Марию, плачущую на израненных руках Своего Сына. Как и пятьдесят лет тому назад в Нереци на первой Пьете.
Запад узнал об этих картинах, приближавших сущность Божию к человеческому существованию, не только благодаря захвату Константинополя и его сокровищам, разграбленным завоевателями. Вдоль Дуная пролегали многочисленные торговые пути, и вели они в Южную Германию. Германские торговцы устремились на Восток, а германский король, в отличие от всех других правителей Европы, сохранял тесные связи с византийским двором. На швабских Псалтирях и миссалах [198] , на рельефах Наумбурга патетические сцены Страстей отражают тревожное возбуждение восточных «Шествий на Голгофу». Однако самое сильное влияние византийская иконография оказала на Италию,
198
Миссал [лат. missalis liber — «книга месс») — сборник, содержащий богослужебные тексты для свершения мессы.
Около 1200 года художники изображали по обе стороны от тела Спасителя сцены Снятия с креста, Положения во гроб, Прихода жен-мироносиц к могиле и Воскресения. Джунта Пизано, работавший между 1236 и 1254 годами, и Коппо ди Марковальдо, известный между 1260 и 1276 годами, все свои творческие усилия сосредоточили на выписывании тела Христа. Они были предшественниками Чимабуэ, который превратил Распятие в трагедию смерти Бога. Тем не менее живопись продолжала оставаться второстепенным искусством. А в Италии к тому же и чужеродным. По сути, Италия была романской страной. Она прославила себя в камне — скульптурах или зданиях. Попытки готического искусства проникнуть в эту страну пресекались скульптурной пластикой Рима.
Если в процветавшей Италии XIII века на волне благополучия, которое вскоре охватит всю европейскую экономику, не было создано ни одного произведения искусства, сравнимого с Шартром, Реймсом или Бамбергом, то только потому, что эта часть Европы не представляла собой единого государства. Она оставалась раздробленной на многочисленные политические сообщества. Ни один правитель не обладал всей полнотой власти, чтобы извлекать выгоду из богатств, ни один двор не мог соперничать с двором короля Франции и даже с двором короля Германии. Могущество, обеспечивавшее некогда монарху возможность контролировать и защищать соборы и монастыри, измельчало. Папа прочно основался в Риме. Он стремился установить господство над всем христианским миром. Однако его влияние по-прежнему носило исключительно духовный характер. Он еще не овладел фискальными инструментами, которые могли бы существенно пополнить его сундуки и помочь ему поддерживать столь же амбициозные художественные начинания, как затеи Людовика Святого. Вне всякого сомнения, Папе непосредственно подчинялась центральная часть полуострова, однако папским агентам оказывали там противодействие свободные города и феодалы, не испытывавшие перед ними страха в своих замках. Что касается власти ломбардских правителей, то она затерялась в запутанном лабиринте прав, которых напрасно добивались в Тоскане и в долине По германские короли. Последние вместе со своими рыцарями порой спускались с Альп. Однако им удавалось вырвать у городов-государств лишь видимость могущества, Города уступали только временно. Они дожидались, когда чума и лихорадка уничтожат тевтонскую армию, а ее предводитель будет вынужден вернуться обратно пристыженный, с пустыми руками. В Ломбардии, в долине Арно, пышным цветом расцвела коммунальная независимость, однако она раздробила королевские прерогативы и богатства, которые они обеспечивали, на мелкие части. Их оспаривала сотня враждебных друг другу республик. В Италии существовало только одно прочное государство, королевство — вотчина палермских князей. Князья владели несметными запасами золота, которое шло на великолепные украшения дворцов и церквей. Однако провинции, над которыми властвовали палермские князья, на самом деле принадлежали Востоку. Именно греческие художники расстелили вокруг княжеских покоев и часовен сверкающие мозаичные ковры.
Положение в Южной Италии изменилось, когда Сицилия перешла под власть Штауфенов, а Фридрих II, возмужав, захотел считать себя настоящим преемником Цезарей. Это политическое событие вызвало при итальянском дворе, где только и могло проявиться в полной мере щедрое великодушие князя, пересмотр основополагающих эстетических понятий, решительный возврат к римским истокам, археологическое восстановление классического искусства. На протяжении всего XII века в Кампании фантастические животные, драконы, морские коньки, сошедшие с орнаментов византийских тканей, кружили на амвонах соборов. Новое искусство не прогоняло их. Оно само не вошло в церкви. Оно начало воплощаться в памятниках гражданской архитектуры. Безусловно, в ломбардских провинциях римская эстетика пустила глубокие корни и проросла до самого нижнего слоя — до древнеримской античности. Ее религиозные здания отказывались от мироощущения и устремленности ввысь французских соборов. Как и античные храмы, они замыкались на самих себе в кольце аркатур. Здесь преобладали ценности равномерности. Пармский баптистерий устремляется в небо, однако похож он на цилиндр, а не на стрелу, а его скульптуры напоминают изображения богов и приравненных к героям умерших, статуи которых украшали врата латинских городов. Фридрих ? совершенно сознательно приказал восстановить статую Рима.