Время соборов. Искусство и общество 980-1420 годов
Шрифт:
Ж. Дюби вообще полагает, что культурные модели всегда вырабатываются в кругу интеллектуалов эпохи, а затем распространяются в более широкой социальной среде — и это касается не только искусства [24] . Дюби вообще с большой осторожностью, чтобы не сказать отрицательно, относится к проблеме народной культуры, серьезно сомневаясь в том, что социальные слои, «именуемые народом» (понятие, по мнению Ж. Дюби, весьма расплывчатое), располагали средствами для создания культуры [25] . Он вообще отказывается рассматривать весьма живо обсуждаемую в исторической науке проблему народной культуры, и не только потому, что полагает (совершенно основательно), что у нас нет источников, в которых неграмотное большинство, «безмолвствующий народ», высказывались бы непосредственно (существует немалое число историков — например Ж. Ле Гофф во Франции или А. Я. Гуревич у нас, — которые ищут, и весьма успешно, обходные пути исследования). Нет, профессор
24
См., напр.: Duby G. Hommes et structures du Moyen Age. P. 1973. P. 299-308.
25
См.: Duby G, Lardreau G. Dialogues. P., 1980. P. 79-80.
26
Ibid.; ср. также: Гуревич А. Я. Указ. соч. С. 158-159.
Наиболее аргументированно, пожалуй, возражает Ж. Дюби А. Я. Гуревич, и интересующихся я адресую к его книге, неоднократно здесь упоминавшейся. Сам же хочу сказать нечто иное. При чтении «Времени соборов» возникает ощущение, что иногда Ж. Дюби под словами «люди», «человек» понимает не только представителей «высшего общества», но всех членов средневекового социума: «Искусство XI века выражало чаяния людей <...> оно стремится дать человеку верное средство воскреснуть озаренным» (курсив мой. — Д. X.).
Более того, время от времени Ж. Дюби признает и некое влияние на религию и, тем самым, на искусство этого крайне неопределенного «народа», этих «низов». «Внимание, которое христианский мир XI века уделял смерти, означало победу глубинных народных верований, укрепившихся с победами феодализма, навязанных духовенству и поднявшихся на верхние этажи культуры, где они вновь нашли мощное выражение». «Становясь все более народной, европейская культура в XIV веке вместе с тем переставала быть церковной». «Священнослужители были, однако, вынуждены считаться с мощными народными верованиями».
«Нисхождение» культуры на низшие этажи общества Дюби не обязательно и не всегда оценивает сугубо отрицательно. «Некоторые привычки и вкусы, свойственные прежде лишь благородным и знатным особам, постепенно распространялись во все более широких слоях общества, независимо от того, шла ли речь об обычае пить вино, носить белье и читать книги, украшать жилище или гробницу, понимать смысл рисунка или проповеди, заказывать произведения в художественных мастерских». Широкое распространение христианства в массах в XIV веке отрицательно сказывается не только на искусстве, на культуре. «Эти люди [странствующие проповедники, продавцы индульгенций. — Д. X.], волновавшие народные толпы, часто прибегали к банальностям. Они желали, чтобы слушатели плакали, внимая им, стремились затронуть потаенные глубины души, вызвать эмоции, способные привести к массовому обращению». Среди них были и обычные шарлатаны, «но благодаря их несмолкаемому красноречию в сердцах народа запечатлевался трогательный и близкий образ Христа. Этот образ был тем более убедителен, что фоном служило представление, народное гуляние. Проповедь проходила в окружении наглядных символов, живописных или скульптурных, религиозных процессий, смешивалась с театральным действом».
И все же распространение искусства — не к добру. «Если, например, внимательно изучить фактуру фресок и живописных панно Центральной Италии, с приближением 1350 года можно обнаружить значительный пробел в традиции. Достоинство и изящество <...> внезапно исчезают. На смену им приходит более грубая интонация <...>, [что] стало следствием внезапного обновления состава городских властей. Чума 1348 года, а затем периодически вспыхивающие снова эпидемии оставили зияющие пустоты в высших слоях городского общества, на которое уже успели оказать влияние идеи гуманизма. Свободные места оказались заняты стремительно выдвинувшимися выскочками. Нуворишам не хватало культуры, точнее, их культура, заключенная в рамки общедоступной проповеди нищенствующих братьев, находилась на несколько ступеней ниже. Приспосабливаясь ко вкусам нуворишей, формы художественного выражения утратили возвышенность. Ускорившееся движение социального роста по прошествии середины XIV века вызвало в Тоскане периода треченто, как и во всей Европе, ярко выраженное снижение уровня эстетических запросов». «Буржуазия в целом играла крайне незначительную роль в художественном процессе. Ее участие ограничивалось самыми низкими уровня творчества, областью создания вульгаризированных произведений искусства»
Жорж Дюби, как указывалось выше, довольно скептически, чтобы не сказать презрительно, отзывается об адептах «народной» культуры, о ностальгии по «народу», в общем, об идеологизированных воззрениях. Но, боюсь, у него самого схема развития искусств оказывается не без идеологии. Есть некая аристократия — аристократия духа, близкая к аристократической власти, — вместе они и творят искусство; есть народ, который, в общем-то, как правило, не творит, но иногда все же влияет на оное искусство — через духовные чаяния чутких интеллектуалов; и есть буржуазия, которая пришла и все опошлила.
Однако не слишком ли автор вступительной статьи размахался кулаками? Не собирается ли он объявить все научное творчество профессора Дюби насквозь идеологичным, его работы по средневековому искусству ненадежными и недостоверными? Нет, ни в коем случае. Ж. Дюби как-то заявил: «То, что я пишу, — это моя история, и я не намерен скрывать субъективности собственных высказываний» [27] . И эта его история оказывается убеждающей (хотя и не всегда убедительной), яркой, сочной, взывающей к размышлению. В том числе и к размышлению о том, что может быть и другая история. И третья. И четвертая. Так сказать, «больше историй, хороших и разных». А в том, что история средневекового искусства, созданная профессором Дюби, хорошая, у меня сомнений нет.
27
Duly G., Lardreau G. Op. cit P. 96.
Д. Э. Харитонович
Предисловие
Тринадцать лет назад Альбер Скира обратился ко мне с просьбой написать три книги для серии «Искусство, Идеи. История», - вероятно, лучшего детища его издательского дома. Они задумывались как богато иллюстрированные альбомы, и моя задача, таким образом, облегчалась. Говорить о произведениях искусства сложно и, как правило, бессмысленно - они созданы для того, чтобы их созерцали. Лучших иллюстраций, чем те, что выбраны для альбомов, нельзя было пожелать, и мне оставалось лишь воссоздать культурную атмосферу, которая бы наиболее полно раскрыла их значение. В трех эссе я пытался извлечь из пластов памяти и музейной среды образцы искусства и поместить их в жизненный контекст - не наш, но тех, в чьем сознании родились эти произведения, кто первым восхищался ими. Итак, можно сказать, что в этих книгах речь идет о Средневековье. О необычном Средневековье.
Альбер Скира отобрал для книг, выходивших в его издательстве, самое лучшее - подлинные шедевры. В силу этого особое внимание коллментатор уделил формам искусства, возникшим в непосредственной близости от кормила власти, в узком мире высочайшей культуры. Такой выбор не случаен - ведь до нас дошли именно эти формы. Кроме того, процессом творчества всегда управляют господствующие в обществе силы, и воображение обращается к тому, что было создано для прославления Бога, утверждения могущества князей и развлечения богачей. Путешествуя по Средним векам, мы неизбежно будем двигаться по пути, отмеченному шедеврами, а это не такой уж плохой маршрут. Тем не менее необходимо соблюдать одно условие: не терять из виду все, что окружает эти произведения, равно как и то загадочное, плодотворное разнообразие, венцом которого они были.
Эти великолепные альбомы стали малодоступны, и теперь мне представилась возможность вернуться к их тексту. Я бы даже сказал, к текстам, так как первое издание представляло собой ряд комментариев к иллюстрациям. В новое издание я внес незначительные изменения, желая обновить и наилучшим образом скомпоновать его отдельные части.
Борекей, ноябрь 1975 г.
Монастырь
980-1130
Кругом царило почти полное безлюдье. К западу, северу, востоку тянулись невозделанные земли, болота и петляющие реки, песчаные равнины, перелески, пастбища. Там и тут на месте лесов и бесконечных пустошей виднелись прогалины — пространства, уже отвоеванные у природы, обработанные после пожаров или костров, которые разводили крестьяне, расчищая место под пашню. Деревянный плуг, который волокли тощие быки, робко процарапывал на бедной почве неглубокие борозды. Посреди возделанных земель темнели пятна — поля, стоявшие под паром год, два, три, а то и десять лет, чтобы почва могла отдохнуть и восстановить силы. Попадались лепившиеся друг к другу лачуги из камня, глины, веток, окруженные колючей живой изгородью и кольцом садов. Жилище хозяина, дровяной сарай, амбары, кухни и помещения для рабов были обнесены частоколом. Кое-где встречались и крупные поселения, но они всё еще походили на деревни — это был лишь голый скелет римского города — руины, которые стороной обходил крестьянин с плугом, кое-как восстановленная ограда, превращенные в церкви или крепости каменные строения времен Римской империи. Поблизости — несколько десятков лачуг, где жили виноделы, ткачи, кузнецы, домашние ремесленники, изготавливавшие украшения и оружие для всего поселения и епископа, и, наконец, две-три еврейские семьи, ссужавшие под залог небольшие суммы денег. Дороги, длинные волоки, флотилии лодок на всех водных потоках — такова Западная Европа в 1000 году. По сравнению с Византией и Кордовским халифатом она бедна и провинциальна. Это дикий мир, в котором хорошо известно, что такое голод.