Время спать
Шрифт:
— А у местных качков не возникает сомнений на твой счет? Ты посмотри на себя: в очках, видно, что еврей.
Бен только хмурится в ответ.
— Густые брови. Вполне возможно, что в тренировочных штанах запрятан томик Данте. Они ведь с подозрением к тебе относятся? Может, думают, что ты шпион?
— Нет, — отвечает он, слегка задирая свой мясистый нос со следами перелома, которого на самом деле никогда не было. — Они видят меня насквозь и понимают, что это всего лишь поза.
— Что?
— Нет, попытка прикинуться… интеллектуалом. — Он оценивающе смотрит на меня. — Хотя, чтобы соответствовать, надо обладать веретенообразным телом.
— Хватит бред нести, — отмахиваюсь я. — Не такой уж ты и недалекий. Если на тебя надеть какую-нибудь мантию, то ты будешь выглядеть совсем как умный.
— Хорошая мысль.
— Спасибо. Кстати, настоящий тупица никогда бы не сказал «веретенообразный».
— А как бы он сказал?
Я на мгновение задумываюсь.
— Пожалуй, «тощий», — предполагаю я.
В знак согласия Бен кивает и отхлебывает еще пива. Похоже, он думает о чем-то и не знает, стоит ли заводить об этом речь.
— Гэйб, — все же говорит он. — Догадайся, где я был в субботу.
— На матче «Тоттенхэма»?
— До того, еще с утра.
— Не знаю. А что?
— Я был в синагоге.
Ну ты даешь!
— В какой?
— «Юнайтед».
— Которая на Гроув-Энд-роуд? Где у нас была бармицва? [1]
— Ага.
Я даже присвистываю. Честно говоря, свистеть я не умею, так что это скорее похоже на обычный выдох.
— А кто там раввин? До сих пор Луис Файн?
— Естественно. Продолжает читать проповеди о том, что посещать синагогу только на Рош Ашана и Йом Кипур недостаточно.
— Ну и?.. — спрашиваю я. — Зачем ты туда ходил? Решил обсудить тот отрывок из Торы, который пел в тринадцатилетнем возрасте?
1
Бармицва — в иудаизме церемония приобщения мальчиков церковной общине; происходит, когда мальчики достигают тринадцатилетнего возраста.
— Нет. Я так и не узнал, о чем был тот отрывок. У него разговор был короткий — чтобы отбарабанил как попугай и все.
— Хорошо хоть, не как петушок.
— Очень смешно.
— Ладно, так зачем ты туда ходил?
— Не знаю. Просто зашел посмотреть, как там оно.
— А ты забыл?
— Нет, конечно. Помнится, все было очень скучно. Но я решил зайти теперь, когда достаточно повзрослел, чтобы по-другому на все посмотреть.
— А Элис с тобой ходила?
— Нет, — слышу я голос Элис и невольно оборачиваюсь. Она успела вернуться. — Они, кажется, все равно черномазых не пускают.
— А как там Сэмми Дэвис-младший? — спрашиваю я.
— Он умер.
— Как и большинство тех, кто сидел в первом ряду. Разве нет?
— Да, да…
— Нет, ну на самом деле. Что ты себе голову забиваешь? Мы, кажется, с этим давно разобрались. В чем ценность еврейства?
— Я знаю, что ты хочешь сказать.
— Что яхочу сказать? Теперь это только моя точка зрения?
— Хватит задавать риторические вопросы. Если ты собираешься меня в чем-то обвинять, то, по крайней мере, перестань говорить как раввин на проповеди.
— Вырасти в иудейской семье есть великое благо, — декламирую я заученную фразу, — ибо весьма…
— …ибо весьма забавно находить всякие еврейские штуки, когда вырастешь, — заканчивает фразу Бен, закрыв глаза.
— Абсолютно верно. Только отойдя на какое-то расстояние от этой религии, понимаешь, насколько она истерична. Это мир странных шляп, нелепых жилеток и коллективных песнопений. Элис, ты многое повидала в жизни, но ты и представить себе не можешь, насколько смешно петь «Худ Гудйор»…
— Это одна поучительная песенка, ее поют в последний день еврейской Пасхи, — объясняет Бен.
— …насколько смешно петь «Худ Гудйор», вспоминая, с какой серьезностью ты все это воспринимал в четырехлетием возрасте.
— Да уж, — смеется Элис, — как много я упустила в этой жизни. Еда будет через две минуты.
Она снова уходит. На лице Бена странное выражение усталого сочувствия, говорящее, что я всех утомил, однако, будучи не совсем уверен насчет собственной персоны, он не высказывается прямо.
— Именно поэтому я дал бы своим детям религиозное воспитание, — заканчиваю я. — Ни за что не лишил бы их этой забавы.
Я смотрю на Бена (вспомнил: того американца зовут Дэвид Копперфильд). Он проводит рукой по своей шевелюре — его что-то беспокоит, и причина этого беспокойства кроется не в нашей легкомысленной беседе о евреях; по-моему, он не хочет продолжать этот разговор.
— Так ты в итоге обдумал?
— Что обдумал?
— Предложение о работе.
Только я собираюсь решительно отклонить предложение, как возвращается Элис. На ней черные лосины и длинный белый вязаный свитер. Я думаю, так женщины и должны одеваться; это одежда, которая у меня невольно ассоциируется с долгими вечерами у камина, нежеланием после секса идти открывать кому-то дверь, с совместным чтением газет воскресным утром. Элис в этих фантазиях очень даже к месту. Несмотря на идеальный порядок в доме, она всегда немного небрежно одета, а ее улыбка — это улыбка любимой женщины, которая только-только проснулась и видит тебя.