Время спать
Шрифт:
— Да, Гэйб, — говорит она, — это замечательная идея. Я об этом думала и пришла к выводу, что лучше тебя никто с этим не справится.
— Почему?
— Потому что у тебя есть собственное мнение. И ты такого наговоришь, что люди тебя возненавидят. А журналу это только на руку. К тому же если вы будете работать вместе, то точно не соскучитесь.
Она думала обо мне в мое отсутствие. Мое лицо и мое имя занимали ее мысли.
«А еще я хотела сказать, что люблю тебя и хочу стать твоей женой. Прости, Бен, надо было рассказать тебе раньше. Как только я подумала о Габриеле в его отсутствие, я тут же поняла, какой он замечательный. Что ж, спасибо за эти три чудесных года, прощай».
Ладно-ладно, она выразилась иначе:
— Впрочем, еда уже готова, так что можно приступать.
В «Любви во время чумы» Габриеля Гарсиа Маркеса влюбленный в замужнюю женщину мужчина не признается ей до самой смерти мужа, а когда муж умирает, они оба уже старики. Они поначалу думают, что все позади, но Маркес делает так, что престарелые любовники одерживают верх над временем, и в заключительных главах для них начинается новая история — добрая весть оказывается еще более доброй, поскольку приходит в последний момент, когда уже дописывается постскриптум их жизней. Ничего хорошего в этом не вижу. Я не в состоянии воспринять счастье, которое доведено до абсолюта в финале. Не хочу заниматься сексом, зная, что жить мне осталось пять минут. Кроме того, невозможно закрыть глаза на дряблые шеи, набухшие мочки ушей, безволосые гениталии, разбухшие подмышки и никуда не деться от мыслей о холодной бездыханности смерти. Попробуй-ка тут сохранить эрекцию, тем более что предстательная железа уже давно сошла на нет. Во время чумы рассуждать некогда. В этом главная проблема — решать надо прямо сейчас.
Ладно, хрен с ним. По крайней мере, я буду миллиметра на три ближе к Элис. А для моего пениса, который ужимается до невозможности, когда я вижу Элис вместе с Беном, это существенно.
— Ладно, буду писать, — соглашаюсь я, садясь за стол.
На ужин у нас рыба по-тайски с лапшой — приготовлено великолепно.
— Вот и замечат…
— Но я не смогу появляться на работе раньше двенадцати. Никогда. Писать буду под псевдонимом, за наличные, никаких контрактов.
— Ну что ты стремаешься? — успокаивает меня Бен, наполняя бокал. — Все будет нормально.
— А кому нравится подписывать эти дурацкие контракты? — вступается за меня Элис.
— В конторе, где выдают пособие, можно встретить массу замечательных людей. Это такой своеобразный клуб по интересам. И ребята уже привыкли рассчитывать на меня. Вот Моррис — что он будет без меня делать?
— Какой Моррис? — спрашивает Элис.
— Моррис, который предлагал мне тридцать фунтов за право поглядеть на то, как я писаю.
— Возможно, мы и его могли бы пристроить, — усмехается Бен. — Делал бы репортажи о водных видах спорта.
Элис разражается коротким, отрывистым смехом. А как же мои шутки, над которыми ты смеялась? Позабыла? Память тебе отшибло? Шлюха, дрянь.В приступе ревности я вновь поражаюсь, насколько хорошо ладят Бен и Элис, кажется, нет даже тени намека на малейшую натянутость в их отношениях. Невероятно. Даже в самые лучшие времена, когда мы смотрим в зеркало любви и держимся за руки, все равно замечаем, что один из нас вдруг замыкается, злится без повода, обнаруживая малейшую шероховатость на зудящем скальпе отношений, не желая мириться с отвратительной манерой пристегивать ремни безопасности или сидеть слишком близко к телевизору, самодовольно развалившись в кресле. В большинстве нормальных семей разногласия тут же решаются — все всех прощают; у Бена с Элис дело обстоит иначе — у них нет никаких разногласий.
— Что ж, — подводит итог Бен, — будь по-твоему. Хотя, если все станут нахваливать твою колонку, уверен, что ты не преминешь отказаться от псевдонима.
— Не премину?
— Да. Не знаю, почему я так сказал. Ты уже купил последний номер журнала?
— Нет. В магазине я пытался спрятать его среди четырех порножурналов, но все равно слишком смущался.
— Я тебе сейчас принесу, — встает он из-за стола и выходит из комнаты.
Всегда бывают такие минуты, когда Бена нет. В эти моменты мое распаленное до синдрома Туретта сознание начинает давить на меня, призывая немедля крикнуть: «Эй, Элис! Ну давай потрахаемся!» Сознание хочет, чтобы я за две с половиной минуты постарался постичь величайшую тайну мироздания. Но нет и еще раз нет: самое большее, на что я могу надеяться, — легкий флирт, да и то в восприятии моей воспаленной фантазии и часов через пять. Однажды мы сидели в ресторане (Бен в тот момент парковал машину), и когда официант спросил Элис, чего она желает, она кивнула в мою сторону, сказав: «Вот это блюдо». Должен признать, что на столе лежало меню, и ее кивок вполне мог относиться не ко мне, а к словам «баранина по-индийски», но вы должны быть закоренелыми циниками, чтобы отказать в удовольствии хоть на секунду воспарить на крыльях неопределенности.
Повисает тишина. Я заглядываю в свой внутренний словарь подходящих слов и выражений.
— Бен? — зовет она мужа, предпочитая, как мне кажется, поговорить с ним, хоть он и в другой комнате. — Ты не достанешь простыни для Дины? Они в сушилке.
— Дины? — удивляюсь я. — Я думал она в Америке.
— Она приезжает послезавтра. Впервые за пять лет.
— Ничего себе. И как мне ее воспринимать?
— В смысле?
— В смысле родственных связей. Кем она мне приходится?
Пару секунд Элис быстро моргает.
— Ну… что-то вроде двоюродной сестры. Сестра твоей невестки. Стало быть, двоюродная сестра?
— Двоюродная сестра по линии невестки, — говорит Бен, входя в комнату. Время вышло. Время посещений кончилось. Минута на размышления прошла. Он бросает номер «За линией» на стол.
— И надолго она приезжает? — интересуюсь я.
— Да навсегда, думаю, — отвечает Элис. — Дина говорит, что очень устала от Нью-Йорка. К тому же она разошлась с одним парнем, так что… ну, сам понимаешь. Она остановится у нас, пока не найдет жилье.
— Понятно.
Понятно. В это «понятно» можно ведь столько смыслов напихать. Когда тебе говорят, что пора заканчивать, заканчивать с подразумеваемой нежностью, неясной тоской и неразделенными эмоциями, что вся эта наша любовь — пустой звук, то чаще всего отвечаешь именно так: «Понятно». Невыразительное, безразличное «понятно» сдерживает натиск непонятного. Хотя, чисто лингвистически, это всего лишь шаблонная реакция, пустое эхо согласия. Сейчас призрак «понятно» исчезает, и я пробую нечто иное — банальный, без тени намека, кивок. Однако перед тем, как во мне все закипит, но выльется в этот жалкий кивок, я буду ощущать себя арестантом с пожизненным сроком, который, передвигая свою койку на несколько сантиметров влево, вдруг замечает тоннель для побега. И иногда, очень редко, становится ясно — причем абсолютно ясно (это уверенность человека, которому на развилке дорог ангел указывает путь), — что нужно сказать.
— Бен, а ты записал матч тура на прошлой неделе?
— Конечно. «Ньюкасл» играл великолепно. Невероятно, как сильно сказывается, что тренер был в свое время выдающимся игроком.
Не надо больше говорить о Дине — может показаться, что я давлю на них, зондирую почву. Так что я отправляюсь в надежный и безопасный мир футбола, где план беседы известен заранее, где я могу говорить, и говорить, и говорить, не опасаясь проговориться.
Похоже, Элис на секунду задумалась. Но и она вдруг включается в нашу беседу: