Время спать
Шрифт:
24
Район Малая Венеция называется так потому, что он очень мало похож на Венецию: в городе каналов нет плавучих домов, там не надо надевать шоры, чтобы не замечать трассу Вестуэй. Лондонской Малой Венеции нельзя верить: в ней встречаются действительно прекрасные места, только не заглядывайте за угол — там может оказаться страшное урбанистическое чудище. Церкви Гринвича граничат с казармами Вулиджа, наводненный молодоженами Финсбери врезается в богемный Хокстон — все это безо всяких приграничных зон. Лондон никогда не дает расслабиться.
Я уже проехал приятную, венецианскую часть Малой Венеции — мне потребовалось секунд пятнадцать (и не забывайте, что из «доломита» больше тридцати километров в час уже не выжать). Теперь тащусь вдоль канала по набережной Деламер-террас, справа вижу воду, лодки — здесь их меньше, чем было в начале набережной, квартал оштукатуренных домов, а слева — громады разрисованных граффити подпорок шоссе А40 (М), под которыми расположились заасфальтированные мини-футбольные площадки и стихийная свалка. Я уже собираюсь остановиться, почувствовав, что если проеду еще чуть-чуть, то могу оказаться в какой-нибудь межгалактической черной дыре, как вижу его, ползущего по палубе крохотного, напоминающего буксир судна небесно-голубого цвета.
— Ник! — кричу я, опуская стекло.
Он отвлекается от своего занятия, похожего на насмешку над мореходами — завязывания толстого каната в сложный до бессмысленности узел, — поднимает голову и машет рукой. Глядя на его синий рабочий комбинезон и фуражку с коротким козырьком, можно подумать, что он — приверженец Мао и Культурной революции.
Я не без труда паркуюсь — кажется, на задний ход у машины просто не осталось сил — там, где набережная плавно переходит в Харроу-роуд. Полсудна скрыто под мостом, но расположение солнца таково, что мост бросает тень на все судно целиком. Спускаюсь к воде. На улице уже лето, так что пахнет канал отвратительно, хотя если вспомнить, что у Ника изо рта пахнет смесью лимона и требухи, то можно догадаться, почему он чувствует себя здесь как дома.
— Привет, — здоровается он, все еще мучаясь с канатом. — Как дела?
— Нормально.
Я мнусь на берегу, сомневаясь, стоит ли запрыгивать на судно.
— Получается, именно здесь…
Он снова поднимает глаза, отрываясь от завязывания узла, и улыбается:
— Ага, «Уандерласт».
— Чего?
Он указывает направление кивком головы. По левому борту, на левом борте — хрен его знает, — в общем, с той стороны, которая ближе к берегу, черной краской написано название судна. Оно, оказывается, называется «Вандерлуст», но Ник решил не обращать внимания на правила чтения в немецком языке.
— Это значит «жажда путешествий», — объясняет он.
Ник выглядит более худым, чем три недели назад, когда съехал; в каком-то смысле он уже не такой безумный, хотя очевидно, что он просто сильнее свыкся со своим безумием.
— Я знаю.
— Название все решило. Именно поэтому я и купил это судно.
Я спокойно киваю головой.
— Ну, что думаешь?
Я думаю: девять тысяч фунтов? По-моему, прежний капитан «Вандерлуста» тебя просто облапошил. Это весьма небольшое судно, с такой высокой деревянной штукой для парусов (я не особенно знаком с морской терминологией, так что извините), а все остальное закрыто брезентом; посередине есть люк, через который можно, наверное, попасть в каюты. Когда Ник позвонил мне неизвестно откуда и сказал, что знает, как поступит — купит лодку, — я понял, что у какого-то нечистого на руку торговца сегодня будет очень хороший день.
— Очень мило, — отвечаю я.
Естественно, меня поразило не то, что Ник собирается купить лодку (мне все равно, собирается ли он купить лодку, сделать операцию по смене пола, открыть сырную фабрику, переехать к принцессе Маргарет), а то, что у него было девять тысяч фунтов. Вы можете себе это представить? Когда вы в следующий раз встанете на светофоре и к вам подойдет человек с ведром и губкой, не теряйтесь: либо остановите его, прежде чем он поднимет дворники, либо пусть моет, но когда зажжется зеленый, давите на педаль газа и уезжайте, прихватив с собой его губку.
— Прошу на борт, — протягивает он руку.
Какое-то мгновение я сомневаюсь, потом хватаюсь за нее; Ник тянет меня, и я отрываюсь от уверенности берега, приземляясь на покачивающуюся палубу. Палуба узкая, и мы стоим лицом к лицу; я начинаю беспокоиться, не будет ли его следующей мыслью выкинуть меня за борт. Но он отводит взгляд и говорит:
— Эта река… Правда, она великолепна?
— Да, великолепна.
— Чувствуешь непрекращающееся движение. Даже если никуда не плывешь.
— Тоже верно.
— Так что нет риска, что останешься на одном месте.
Он убирает руку, а когда вновь поворачивается, я изо всех сил стараюсь сделать вид, будто из его слов открыл много нового.
Ник поднимает крышку люка, отстегивает крючок лестницы, и она скользит вниз (под корму? под срединную часть судна?); хватаясь за лестницу обеими руками, он поворачивается, ставит ногу на третью ступеньку и начинает спускаться — во всех движениях сквозит: «Да, море — это моя стихия». Я осторожно следую за ним, довольный своей ролью сухопутной крысы.
Внизу есть два иллюминатора, по одному с каждой стороны, но непохоже, чтобы они пропускали хоть какой-то свет. В нос ударяет запах бензина, и почему-то мне становится грустно, а потом я понимаю, что этот запах напомнил мне о Дининой зажигалке, причем очень отчетливо — на такое только чувственная память способна; Ник зажигает керосиновую лампу, от нее исходит слабый неровный свет, в котором становятся видны темные очертания стен, но не более того; лампа едва подрагивает у Ника в руках, заставляя тени прыгать, отплясывая на стенах свой странный танец.
— Присаживайся, — говорит он. — За твоей спиной диван.
Верю ему на слово и сажусь на что-то мокрое. Привыкнув к темноте, я понимаю, что каютка совсем маленькая, а мой «диван» — это накрытый туристическим ковриком сундук.
— Он поменьше того, на котором ты раньше сидел… — говорю я.
Он не отвечает; наверное, потому что видит в моей фразе негативное отношение к еще одному изменению в его жизни. Мне не особенно нравится находиться в ситуации, когда я не вижу его глаз; иных способов понять Ника у меня нет.