Время туманов
Шрифт:
Всего один раз брошенная автоматная гильза повела себя «неправильно» — тюкнула в дорогу, но не отскочила от асфальта, а поднялась на попа, словно маленькая латунная неваляшка, и стала раскачиваться в разные стороны. А по дороге поползли серые змейки пыльных поземок, зашуршало песком и мелкими камешками — что-то потревожила эта гильза, какую-то дрянь, и хорошо, что Шелихов сделал дальний бросок, как чувствовал, что не стоит подходить к бордюру проезжей части.
Бывшая общага казалась тем страшнее, чем ближе подходил к ней сталкер. Клубящаяся темнота в окнах, как оказалось, не была галлюцинацией — свет действительно проваливался в дом, словно в бархатную штору, которую кто-то изо всех сил тряс и раскачивал, пуская по ткани быстрые волны. Семен ощутил характерную дурноту, похожую не то на похмелье, не то на состояние, когда просыпаешься с температурой и головной болью. Уже ощутимо тошнило, и Лазарев попросил остановиться, не доходя до порога здания примерно метров тридцати, — добрались быстрее расчетного времени, и таблетки попросту не начинали действовать.
Через несколько минут Шелихов почувствовал шум в ушах, похожий на рокот далекого прибоя. Немного отнялись ноги, и конечности стали ощутимо «ватными». Странная сонливость, от которой тем не менее вовсе не хотелось спать, приглушила эмоции и немного замедлила движения. Семен вдруг как-то особенно остро ощутил биение сердца, потоки воздуха в легких, пульс и даже трение в двигающихся суставах. Кожа как-то разом почувствовала одежду, и Шелихов поежился от неприятных, покалывающих прикосновений ткани. Еще одной неприятностью стало обильное выделение жидкой пресной слюны — сталкер начал отплевываться.
— Ничего, ничего… оно вначале всегда так, — подбодрил ученый и с трудом сглотнул. — Сейчас нормализуется… по крайней мере это обещали наши фармацевты от Зоны… а состояние и впрямь паршивое, если честно…
В глазах совсем почернело, и Шелихов с трудом устоял на ногах. Полуобморочное состояние длилось всего пару секунд, после чего Семен почувствовал себя немного лучше — эффекты препаратов стали менее ощутимы, хотя по-прежнему мутило, и в ушах стоял надсадный писк и шум, словно от сильного ветра. Серый с силой помотал головой, проверил оружие и, резко выдохнув, словно перед стаканом особенно ядовитой сивухи, уверенно пошел вперед.
— Уровень шестьдесят пять и четыре от предельно допустимой нормы… — пробубнил за спиной ученый. — Семьдесят два и два… семьдесят семь и один…
— А если сотня? — спросил Ткаченко.
— Под препаратами можно до трехсот процентов пережить без последствий… восемьдесят ровно… восемьдесят три…
«Шелест» тоненько запиликал зуммером, но Лазарев выключил сигнал тревоги:
— Да знаю я, знаю, что туда нельзя… знаю… девяносто пять и пять… девяносто восемь…
— Слушай, а надо ли постоянно докладывать, сколько там дряни в процентах набежало? — Шелихов, уже поднимаясь к дверям, обернулся. — Скажи, если крайняк и дальше нельзя… только тихо.
— Инструкциями положено… ну, ладно. И… тихо говорить не буду — не расслышишь. Там… на слух очень давит. — Ученый снова уставился в свой прибор.
— Так, значит. Кто что увидел, тут же сообщает, что и где. Если мы все видим одно и то же, долбить со всех стволов. — Шелихов сплюнул слюну, показавшуюся ему мыльной на вкус. — Если видит только один из нас, то это глюк, и топаем дальше. Патроны не жечь попусту. По мне и соседям не стрелять. Запомнить сейчас и накрепко: то, что идет рядом и впереди — напарник. Как «Отче наш» запомнить! Знали бы вы, сколько дебилов друг друга перестреляли в пси-аномалиях…
— Ясно, — кивнул ученый.
— Повторить с чувством и расстановкой, — жестко приказал Серый. — Один раз вслух и остальное время про себя, пока мы будем там. Шептать, как молитвы.
— И это тоже понятно… хорошо. Идем.
Семену показалось, что эти слова Игорь сказал уже через толстую мягкую перину — в ушах вовсю пищало на одной тонкой, пронзительной ноте. Цвета мира начали меняться, становясь кислотно-насыщенными, яркими, после чего разом терялись в сплошном сером мерцании, похожем на изображение в допотопном черно-белом телевизоре. У дверей общежития выросла вдруг длинная, неровная рука с черными пеньками обрубленных пальцев и начала медленно раскачиваться, не то подманивая, не то уже прощаясь.
— Рука у двери, — быстро и внятно произнес Шелихов.
— Нет… — ответил ученый.
— Не вижу… — послышался голос Ткаченко.
Значит, кажется… но, однако, до чего жуткая галлюцинация… рука толщиной вроде как детская, а вымахала уже на три метра, извивается, словно змея. И еще руки лезут изо всех темных углов, правда, короткие, но целыми кустами, и пальцев на них нет, только какие-то спекшиеся, подсохшие обрубки.
— Руки никто не видит?
— Нет… в фойе крысы. Дохлые. — Ученый сглотнул.
— Нет крыс. — Семен мотнул головой. — Медленно, дальше… за мной. Не спешить.
— Сто четыре и два от предельной… — доложил Лазарев, а Ткаченко, охнув, вдруг съежился, закрыл лицо руками и повернул назад, едва пройдя через двери.
— Простите, мужики… простите ради бога… не могу дальше… подыхаю просто… — издалека услышал Шелихов сдавленный, задыхающийся голос капитана. — Простите, мужики… я туда не могу…
— Дальше топаем? — спросил Серый.
— Да… да. Пошли, — с трудом проговорил Лазарев, лицо которого почему-то посинело и покрылось черными пятнами. — Идем.
И Семен пошел. Мимо павильона охраны, где через стекло кривлялась и скалилась длинная тощая рожа на неимоверно тонкой костлявой шее. К лестнице и комнатам администрации, где по полу стремительно носились плоские облезлые мыши, а с потолков свешивались занавеси клубящейся черноты. По коридору, где Шелихов выстрелил во что-то непонятное, не бывшее тем не менее галлюцинацией — коряга из сухой ноздреватой плоти на двух корявых подпорках, совсем не похожих на ноги, с шумом скатилась в подвал, теряя по дороге лохмотья слезающей шкуры и короткие, ломкие конечности. И — лестничный марш… наверх. Еще выше. Поплыли волнами стены, качнулась под ногами лестница, перила которой свернулись вдруг в гротескные часовые пружины, а с потолка и до самого пола в угольно-черном коридоре второго этажа протянулись живые глазастые сталактиты, а полуоткрытая дверь вдруг обзавелась большим вялым ртом, растянувшимся в широкой слюнявой улыбке.
— Сто сорок от допустимой… — простонал Лазарев сзади. — Первичные данные записаны.
В коридоре вдруг стало немного светлей, ровно настолько, чтобы Семен различил вылезающие из стен пустые лица, головы, руки. С потолка, почему-то бесшумно, начала целыми потоками стекать грязная, пенистая вода с кишащими в ней насекомыми, и коридор показался бесконечным, сходящимся в точку. Линолеум на полу вспучивался волдырями, опадал, в слабом свете улицы носились вихрями тени, и даже перед закрытыми глазами бессмысленно лыбились тысячи безумных лиц.