Время, вот твой полет
Шрифт:
— Самый лучший.
— И хороший час, и хороший миг.
— Право, лучше не сыскать.
— Об этом стоит подумать.
Рука его лежала на дверце машины — не опираясь, нет, испытующе: пробовала, ощупывала, трепетная, нерешительная. Но глаза смотрели прямо в сияние африканского полдня.
— Да.
— Да? — переспросил я.
— Идет, — сказал он. — Ловлю вас на слове, подвезите меня.
Я выждал мгновение — только раз успело ударить сердце, — дотянулся и распахнул дверцу.
Он молча поднялся в машину, сел рядом со мной, бесшумно, не хлопнув,
— Поехали, — сказал он.
Я включил зажигание и мягко взял с места.
— Развернитесь, — сказал он.
Я развернул машину в обратную сторону.
— Это правда такая машина, как надо? — спросил он.
— Правда. Такая самая.
Он поглядел на луг, на горы, на дом в отдалении. Я ждал, мотор работал вхолостую.
— Я кое о чем вас попрошу, — начал он, — когда приедем на место, не забудете?
— Постараюсь.
— Там есть гора, — сказал он и умолк — и сидел молча, с его сомкнутых губ не слетело больше ни слова.
Но я докончил за него. Есть в Африке гора по имени Килиманджаро, подумал я. И на западном ее склоне нашли однажды иссохший, мерзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может.
На этом склоне мы тебя и положим, думал я, на склоне Килиманджаро, по соседству с леопардом, и напишем твое имя, а под ним еще: «Никто не знал, что он делал здесь, так высоко, но он здесь». И напишем даты рожденья и смерти, и уйдем вниз, к жарким летним травам, и пусть могилу эту знают лишь темнокожие воины, да белые охотники, да быстроногие окапи.
Заслонив глаза от солнца, старик из-под ладони смотрел, как вьется в предгорьях дорога. Потом кивнул:
— Поехали.
— Да, Папа, — сказал я.
И мы двинулись не торопясь — я за рулем, старик рядом со мной, — спустились с косогора, поднялись на новую вершину. И тут выкатилось солнце и ветер дохнул жаром. Машина мчалась, точно лев в высокой траве. Мелькали, уносились назад реки и ручьи. Вот бы нам остановиться на час, думал я, побродить по колено в воде, половить рыбу, а потом изжарить ее, полежать на берегу и потолковать, а может, помолчать. Но если остановимся, вдруг не удастся продолжать путь? И я дал полный газ. Мотор взревел неистовым рыком какого-то чудо-зверя. Старик улыбнулся.
— Отличный будет день! — крикнул он.
— Отличный.
Позади дорога, думал я. Как там на ней сейчас? Ведь сейчас мы исчезаем? Вот исчезли, нас там больше нет? И дорога пуста. И Солнечная долина безмятежна в солнечных лучах. Как там сейчас, когда нас там больше нет?
Я еще поддал газу, машина рванулась — девяносто миль в час.
Мы оба заорали, как мальчишки.
Уж не знаю, что было дальше.
— Ей-богу, — сказал под конец старик, — знаете, мне кажется… мы летим?
Может быть, мы уже уходим
Это было что-то странное, и описать это было невозможно. Он уже просыпался, когда оно коснулось
Может, это земля, ворочаясь во сне, пересыпает непогасший жар под своей корой?
Может, это бизоны бьют по дерну копытами, как черная буря надвигаясь по пыльным прериям, через свистящую траву?
Нет.
Что же тогда? Что?
Он открыл глаза и снова стал мальчиком Хо-Ави из племени, называющегося именем птицы, около Холмов Совиных Теней, близ океана, в день, сулящий беду безо всякой на то причины.
Взгляд Хо-Ави остановился на нижних углах шкуры, закрывающей выход, — они дрожали, как огромный зверь, вспоминающий зимние холода.
Скажите мне, подумал он, это страшное — откуда оно? Кого оно убьет?
Он поднял нижний угол шкуры и вышел в деревню.
Он не спеша огляделся — мальчик, чьи темные скулы были как треугольники летящих птичек. Карие глаза увидели небо, полное богов и туч, ухо с приставленной ладонью услышало, как бьет в барабаны войны чертополох, но еще большая тайна по-прежнему влекла его на край деревни.
Отсюда, говорила легенда, начинается земля и катится волной до другого моря. Между этими морями ее столько же, сколько звезд на ночном небе. Где-то на этой земле траву пожирают смерчи черных бизонов. И отсюда смотрит сейчас он, Хо-Ави, у которого внутри все сжалось в кулак, смотрит, удивляется, ищет, боится, ждет.
«Ты тоже?» — спросила тень ястреба.
Хо-Ави обернулся.
Это была тень руки его деда — это она писала на ветре.
Нет. Дед сделал знак, чтобы он молчал. Язык деда мягко двигался в беззубом рту. Глаза деда были как ручейки, бегущие по высохшим руслам плоти, потрескавшимся песчаным отмелям его лица.
Они стояли на краю дня, и неведомое притягивало их друг к другу.
И теперь Старик сделал то же, что сделал мальчик. Повернулось сухое, как у мумии, ухо, дернулись ноздри. Старику тоже хотелось услышать глухое ворчанье, все равно откуда, которое сказало бы им, что ничего не случилось, просто непогода падает буреломом с далеких небес. Но ветер не давал ответа — разговаривал только с самим собой.
Старик сделал знак, который говорил: наступило время идти на Большую Охоту. Сегодня, сказали его руки, день для молодых кроликов и для старых птиц, потерявших перья. Пусть не идут с ними воины. Заяц и умирающий орел должны промышлять вместе, ибо только совсем молодые видят жизнь впереди и только совсем старые видят жизнь позади; остальные, те, что между ними, так заняты жизнью, что не видят ничего.
Старик, поворачиваясь медленно, посмотрел во все стороны.
Да! Он знает, он не сомневается, он уверен! Неведение новорожденных нужно, чтобы найти это, появившееся из мрака, и нужно неведение слепых, чтобы ясно все увидеть.
«Пойдем!» — сказали дрожащие пальцы.
«Оттуда», — сказал наконец Старик.
И в сумерках они посмотрели вниз, на великие воды востока, уходящие за край мира, где еще никогда никто не бывал.
Вон оно. Пальцы Старика сжались в кулак, и рука вытянулась. Вон.