Время, вот твой полет
Шрифт:
Тебе только восемь лет, ты мало знаешь о смерти, об ужасах, о страшном. Смерть — это восковая маска в гробу, когда тебе шесть лет и дедушка скончался; он похож в гробу на огромного упавшего на землю грифа, безмолвный, ушедший в себя; никогда больше не будет он объяснять, что значит быть хорошим мальчиком, никогда больше не будет бросать, как он это делал, коротких фраз о политике. Смерть — это твоя маленькая сестренка однажды утром, когда ты, семилетний, просыпаешься, заглядываешь в ее кроватку и видишь, как она смотрит на тебя слепым голубым остановившимся взглядом, а потом приходят
По то, что сейчас, бездонней смерти. Бездонна эта летняя ночь, бредущая через время, и звезды, и душную вечность. Будто в тебя втекает сейчас разом суть всего, что ты в своей жизни еще почувствуешь, увидишь и услышишь.
Ты сходишь с тротуара и идешь по протоптанной, посыпанной галькой, бегущей между сорняками тропинке к оврагу. Сверчки стрекочут теперь так оглушительно, что мертвый проснется. Ты послушно шагаешь следом за мамой; она, защитница всей Вселенной, замечательная, смелая, большая. То, что она идет впереди, придает смелости и тебе, и, отстав немного, ты спешишь тут же ее догнать. Вы одновременно останавливаетесь, вытягиваете вперед головы и замираете над самым краем цивилизации.
Над оврагом.
И теперь там, внизу, в черных зарослях этой пропасти, внезапно оказывается все зло, которое тебе когда-либо придется узнать. Зло, которое ты никогда не поймешь. Там всё, чему нет названия. Позднее, когда вырастешь, название всему этому ты узнаешь. Бессмысленные звуки, которыми обозначают подстерегающее свои жертвы ничто. Внизу, в затаившемся черном мраке, среди толстых деревьев и лоз дикого винограда, живет запах разложения. Здесь, в этом самом месте, кончается царство разума и начинаются владения вселенского зла.
Ты осознаешь, что вы одни. Ты и твоя мать. Ее рука дрожит.
Ее рука дрожит.
Твоя вера в твой личный маленький мирок дает трещину. Мама дрожит! Почему? Может, и ее одолевают сомнения? Но ведь она большая, сильная, умная! Может, и она чувствует эту угрозу, эту выползающую слепую тьму, эту готовящуюся к прыжку пагубу? Так что же, значит, взрослый не обязательно силен? Не обязательно спокоен? Не обязательно в безопасности? Не обязательно защищен от карабкающихся вверх полуночей? Тебя переполняют сомнения. В горле, желудке, позвоночнике, руках, ногах снова оживает мороженое; и вдруг ты становишься холодным, как декабрьский ветер.
Ты осознаешь, что таковы все. Каждый одинок. Кругом люди, но все равно человеку страшно. Так же, как страшно мне, который сейчас здесь стоит. Кричи, зови на помощь — никто не поможет.
Ты так близко к оврагу, что за короткий промежуток времени с момента, когда твой крик услышат, до мгновения, когда прибегут к тебе на помощь, случиться может очень многое.
Поднимется и проглотит, и в один цепенящий душу и тело миг все будет кончено. Кончено еще задолго до рассвета, задолго до того, как полицейские начнут ощупывать потревоженную тропинку
Твое дрожащее тело сокрушено тяжестью одиночества. Мама одинока тоже. Сейчас она не ищет для себя опоры ни в святости брака, ни в любящей ее семье, ни в конституции Соединенных Штатов, ни у городской полиции — нигде, кроме собственного сердца, но и там она найдет только засасывающий, как трясина, страх.
Ты с трудом проглатываешь комок в горле, крепче прижимаешься к маме. «О боже, не дай ей умереть! — думаешь ты. — Не делай нам ничего плохого. Через час отец придет с собрания ложи, и если он увидит, что в доме никого нет…»
Мать начинает спускаться вниз по тропинке в первобытные заросли.
— Мам, — говоришь ты дрожащим голосом. — С Попрыгунчиком ничего не случилось. С Попрыгунчиком ничего не случилось. С ним ничего не случилось. С Попрыгунчиком ничего не случилось.
— Он всегда приходит с этой стороны, — говорит мать напряженным, высоким голосом. — Все время твержу ему, чтобы не ходил этой дорогой, но разве эти противные мальчишки когда-нибудь тебя послушают? Пойдет однажды вечером — и не вернется…
Не вернется. Это может означать что угодно. Бродяг. Преступников. Темноту. Несчастный случай. И даже смерть.
Один во Вселенной.
Миллион таких маленьких городков рассыпан по всему свету. Ночью каждый из них такой же темный, одинокий, удаленный от других городов. Так же дрожит от сомнений и страхов. Пронзительное пение минорных скрипок — вот музыка маленьких городков, и нет там фонарей, зато много мрака. О, катящийся через них вал одиночества! О, промозглость их скрытых от глаз оврагов! Кошмар — вот что такое жизнь в этих городках по ночам, когда со всех сторон рассудку, браку, детям, счастью грозит людоед, которому имя Смерть.
Мать посылает голос во тьму.
— Прыгун! Попрыгунчик! — кричит она. — Прыгун! Попрыгунчик!
И внезапно вы с ней осознаете: что-то не так. Определенно не так. Вы прислушиваетесь и осознаете, что именно.
Замолчали сверчки.
Мертвая тишина.
Никогда не было в вашей жизни такой тишины. Такой мертвой тишины. Отчего замолчали сверчки? Какая этому причина? Никогда прежде не замолкали они. Никогда.
Это может значить только одно. Только одно…
Что-то случилось.
Овраг будто напрягся, стянул вместе свои черные нити, через которые, на многие мили во все стороны, вбирает в себя энергию спящей округи. Из лесов, долин, пологих холмов, откуда собаки, задрав голову, смотрят на полную луну, — из этого всего великая тишина переливается в некий центр, в котором сейчас находишься ты. Еще десять секунд — и что-то случится, случится… Сверчки по-прежнему соблюдают объявленное ими с тишиной перемирие, звезды так низко, что, кажется, подпрыгни — и ты рукой дотронешься до их фольги. Они горячие, с острыми зубчиками, и их несметное множество.