Время, вперед !
Шрифт:
Тяжелые тачки, в которых подвозили к бетономешалке песок, щебенку и цемент, все время съезжали с узких досок, проложенных по строительному мусору к ковшу машины.
Поднимать их и ставить опять на доску стоило больших хлопот и усилий.
Тачку вез один человек, а подымать ее надо было вдвоем. Постоянно кому-нибудь приходилось бросать свою и бежать выручать чужую.
Цемент находился в бочках. Из бочек надо было его согнать в тачки лопатами.
Щебенку выгрузили слишком далеко. Тачки сталкивались, сцеплялись колесами, задевали друг друга бортами. Ребята уставали.
Иногда, в ожидании ковша, возле машины собиралось пять-шесть тачек, а иногда не было ни одной, и, ожидая загрузки, барабан крутился вхолостую.
Во сколько же времени Ермаков делает один замес? У Ищенко не было часов.
Он подождал, пока барабан вывалил порцию бетона. Тогда он стал шепотом, стараясь не торопиться, считать секунды:
– Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь...
Чтобы не сбиться со счета, он загибал после каждого десятка палец. Когда он загнул все десять пальцев, а потом еще два, барабан опять перевернулся. Сто двадцать секунд. Две минуты.
Это время показалось бригадиру со стороны очень долгим. Однако оно обозначало, что ермаковцы делают в час тридцать замесов. Стало быть, в смену - двести сорок.
До сих пор на строительстве еще никто никогда не сделал двухсот сорока. А бригада Ищенко не подымалась выше ста восьмидесяти.
"Ну, - подумал Ищенко, - когда при такой мотне двести сорок, то пусть мне не видать на свете добра, если мои хлопцы не всадят сегодня самое меньшее - четыреста".
– А! Ты уже тут? Считаешь? Здорово, хозяин!
Перед Ищенко стоял Корнеев. Ищенко вопросительно и настойчиво посмотрел на прораба.
– Как там наше дело?
Корнеев слегка сощурил глаза и подергал щекой.
– Дело как? _
Он стал боком, невнимательно приложил ладонь к козырьку и, как моряк, посмотрел вдаль.
Даль была просторна, черна и волниста. Косо подымали сорокапятиметровую трубку скруббера. Стрекотали лебедки.
– Дела идут, контора пишет.
Ищенко понял, что все в порядке, и расспрашивать больше нечего.
У него отлегло от сердца.
– А хлопцы твои как?
– заметил вскользь Корнеев.
– За моих хлопцев не беспокойтесь, - сказал Ищенко зловеще.
– За каких-нибудь других хлопцев можешь беспокоиться, а за моих не беспокойтесь.
Они молча пошли к пятой батарее. Сюда скоро должны были перенести бетономешалку.
Здесь уже орудовал Маргулиес.
Он орудовал легко, незаметно, как бы между прочим. Он старался не привлекать к себе постороннего внимания.
Делая вид, что прогуливается, он обмеривал шагами площадку. В то же время он отдавал незначительные распоряжения плотникам, сколачивающим помост, и водопроводчикам, свинчивающим трубы. Он то появлялся снаружи, то, поднимаясь по трапу, скрывался в громадном сумраке тепляка.
– К тебе, что, жинка приехала?
– спросил он, проходя мимо Ищенко.
Ищенко вытер ладони о штаны. Они обменялись рукопожатием.
– Приехала. Скаженная баба.
Суровая нежность тронула припухшие губы бригадира.
– Говорят, ожидаешь прибавления семейства?
Ищенко охватил себя сзади под колени и присел на бревно.
– Да, прибавление семейства.
– Он задумался. Молчал, отдыхая. Карие глаза его смотрели, как сквозь туман.
– У Ермакова как?
– спросил Маргулиес Корнеева.
– Ермаков кончает. Кубов двадцать осталось.
– Хорошо.
– Давид, - сказал Корнеев.
– Мне надо домой. Как ты думаешь? Хоть на двадцать минут.
– Сейчас сколько?
Корнеев потянул за ремешок часов.
– Без десяти двенадцать.
– Елки зеленые!
– воскликнул Маргулиес.
– У меня в двенадцать прямой провод.
– Опять прямой провод?
– Да, понимаешь, все никак не могу добиться одной штуки. А без этой штуки, понимаешь... Одним словом, я через полчаса буду обратно. Пожалуйста, Корнеев. Я понимаю, нельзя бросить участок. Если за ними не смотреть, они наделают нам хороших делов.
Маргулиес взялся за столбик и перескочил через колючую проволоку.
XXVII
Прораб сел рядом с бригадиром на бревно и посмотрел на туфли. Они были безобразно пятнисты. Нечего и думать привести их в приличный вид.
Опять красить. Только.
Однако как же будет с Клавой? Неужели уедет? Хоть на четверть часа домой, хоть на десять минут. И как оно все нескладно и некстати.
– Такие-то наши дела, Ищенко, - сказал он, обнимая бригадира за плечи.
Но в ту же минуту он вскочил с места и бросился к плотникам.
– Эй! Постой! Не забивай!
– закричал он не своим голосом.
– Куда приколачиваешь? Отдирай обратно! Разве это полтора метра?
Ищенко сидел один, неподвижно глядя в одну точку. Эта точка была забинтованной головой Ермакова, далеко белевшей над помостом, где плавно вращался, гремел и опрокидывался барабан бетономешалки.
Там мелькали колеса и рубахи. Оттуда долетали крики, шершавый шорох вываливаемого и сползающего по деревянному желобу бетона.
Ермаковцы лили последние кубы. Сейчас будут переставлять машину сюда, на пятую батарею. В шестнадцать часов заступает бригада Ищенко - бить Харьков.
Тогда - держись!
Но не об этом думал бригадир Ищенко.
В первый раз думал он о самом себе и о жизни своей, о Фене и о будущем их ребенке.
Жизнь его была до сих пор быстрой, и плавной, и бездумной. Время, как река, несло жизнь его, то вправо, то влево поворачивая и плавно кружа. Время текло, как река, и, как река, когда плывешь посредине нее, оно представлялось замкнутым и не имеющим выхода.
Время было, как Днепр: от Киева до Екатеринослава и от Екатеринослава до Киева.