Время, вперед !
Шрифт:
Разные люди беспрерывно входили и выходили.
Стучала дверь.
Мелко хлопала и звонила, как велосипед, старая пишущая машинка.
Пыльные штабеля света, сияющего сахаром, и резкие клетки тени, черной, как уголь, крутились, ломались и рушились в маленькой комнатке ячейки.
Всякую минуту звонил телефон. Бренчал телефонный рычажок. В тяжелую трубку кричали надсаженные голоса.
Телефон был большой, старомодный, дубовый. Он висел на стене, занимая громадное место. Для того чтобы сделать вызов, надо было очень долго и канительно крутить металлическую ручку, из которой в ладонь стрелял трескучий ток.
Семечкин поискал глазами, на что бы присесть. Табуреток в комнате было три, но все они - заняты.
Он пошел к Филонову и стал сзади, прислонясь к стене.
Он некоторое время смотрел через филоновское плечо в бумаги. Он смотрел сверху вниз, склонив голову, как гусь. Он недоброжелательно усмехнулся: бумаги были все какие-то пустяковые, как нарочно, мелочные, несерьезные бумаги:
"О выдаче двух пар башмаков и одного брезентового ведра для землекопов бригады Васютина".
"Заявление. Категорическое и последнее. Санитарного инспектора Раисы Рубинчик. О безобразном положении с душами и мусорными ящиками на шестом жилищном участке".
"Расследование о головотяпском перерасходе восьми с половиной килограммов остродефицитных гвоздей..."
"Рабочее предложение: заменять дорогостоящую кожаную спецобувь гудронированными веревочными чунями, что даст некоторую экономию участку".
Мелочи, мелочи, мелочи...
И люди вокруг Филонова толкались и галдели тоже больше по пустякам.
Черноносые возчики бубнили насчет какого-то сена.
Старый башкир с яшмовым лицом идола бормотал нечто совершенно никому не понятное и всем показывал засаленную расчетную книжку, тыкая в нее шафранным ногтем.
Бабенка в брезентовых рукавицах, вся обляпанная кляксами бетона, бойко-крикливым голосом требовала справку для сельсовета.
Мальчик с облупленным носом отчаянными словами крыл какого-то товарища Недобеду, срывающего общественно полезную и нужную работу и не отпускающего для художественной мастерской синьки.
Семечкину все это было глубоко противно и скучно. Он басовито покашлял. Филонов не обратил внимания. Тогда Семечкин размашисто хлопнул его по плечу:
– Здорово, хозяин!
Филонов поднял воспаленные глаза. Семечкин вложил в широкую ладонь Филонова длинные серые пальцы.
– Ну, как дело, хозяин? Подвигается?
– А, - равнодушно просипел Филонов.
– Будь здоров. Тебе что?
Семечкин многозначительно покашлял: "гм, гм".
– Есть разговор.
– Давай, давай. Только коротенько.
Семечкин подкинул коленом портфель, не спеша в нем порылся и выложил на стол газету.
– Читай, Филоныч.
– Что там читать. Нет у меня времени читать. Ты прямо говори, в чем суть.
– Харьков.
– Ну, знаю, знаю. Так что?
Семечкин оглянулся по сторонам. Он приставил свои зловещие очки к самому филоновскому носу и сильно понизил голос:
– Имей в виду, Филоныч. Я тут обошел только что весь участок. Гм, гм. Наблюдаются в связи с харьковским рекордом нездоровые настроения. Кое-кто зарывается. Маргулиес... Корнеев... Загибщики работают. Факт. Организация отсутствует - раз. Общественность спит - два. Печать зажимают - три. Десятники матерятся - четыре.
Филонов мучительно морщил лоб. Он старался понять и ухватить главную мысль Семечкина.
А Семечкин глухим басом продолжал наворачивать Фразу на фразу. Он напустил такого туману, что скоро и сам перестал понимать себя. А перестав себя понимать, рассердился и, начав со здравия, кончил за упокой.
Сначала он как будто требовал, чтобы немедленно бить Харьков. Потом жаловался на непорядки и разгильдяйство. Под конец выпустил неизвестно откуда взявшуюся фразу о французской борьбе и еще присовокупил другую - тоже летучую: "Задумано, как у Наполеона, а вышло, как у Ваньки-маляра". Он повторил эту последнюю фразу о Наполеоне и Ваньке-маляре с особенным наслаждением два раза, остановился, помолчал и повторил ее в третий раз.
Его душила злоба.
– Погоди, милок, - сказал Филонов, густо краснея.
– Погоди. Я не пойму немножко...
На его лбу ижицей вздулась жила. Он вдруг из всех сил нажал кулаком на стол и приподнялся с табуретки:
– Ты что же это, специально сюда приехал сплетничать? Тень наводить на ясный день? Ты говори прямо: чего хочешь? А если сам этого не понимаешь... Если сам не понимаешь...
Филонов обеими ладонями потер лицо; зажмурился; остыл; сел. У него окончательно иссяк голос. Он широко разинул рот и развел руками.
– Вот, - еле слышно прошептал он.
– Вот, если хочешь... Трубы... Не дают для душей труб...
Он протянул Семечкину бумажку.
– Фактический материал... Бери их за душу. Тряси. Крой в газете... А это дело оставь... Слышишь, Семечкин, брось...
Он махнул рукой.
Семечкин с достоинством, не торопясь, уложил газету в портфель. Он косо улыбнулся. Его губы дрожали. Он был совершенно бел.
– Хорошо, - сказал он вдруг очень густым и очень низким голосом.
Он вышел.
XXIV
– А, вот очень хорошо, что я вас встретил. Здравствуйте, Георгий Васильевич. Как раз кстати. Есть дело.
Георгий Васильевич широко и растерянно улыбнулся.
– А-а-а, - пропел он.
– А-а-а! Мое почтение. Как же, как же... Вот, видите ли, прогуливаюсь вокруг отеля... Ужасно жарко... Да... Обратите внимание, сколько здесь вокруг отеля битого стекла... Прямо ужас... Ходишь как по насту. Это все - сквозняки...
Георгий Васильевич мучительно припоминал: где он его видел и кто он такой, этот молодой человек? Где-то совсем недавно. Эти неуклюжие, серые от пыли сапоги, эти горчичного цвета галифе, это страшно небритое худое молодое лицо с угольными глазами.