Время, вперед !
Шрифт:
Здесь был громадный сумрак, прохваченный сложной системой ветров и сквозняков.
Он снял кепку и провел ладонью по высокой, пышной, гофрированной шевелюре.
Мимо него справа налево ребята катили гуськом тяжелые, до краев полные стерлинги.
Мокро грохотал бетон, сваливаемый в открытый трап опалубки.
Слева направо стерлинги возвращались пустые и легкие, как детские коляски, на легких высоких колесах со множеством тонких спиц.
Под колесами хрустела грязь.
Встречное движение колес и людей то и дело закрывало узкий квадрат разобранной стены.
Оно закрывало его мелким, моросящим мельканьем, сквозь которое так же мелко мелькала и моросила облитая тусклым солнцем площадка настила, испещренная быстро движущимися тенями работающей бригады.
Время мелькало и моросило секундами, и Маргулиесу не нужно было видеть работу во всех ее подробностях для того, чтобы знать, в каком положении она находится.
Он определял все ее фазы по множеству мельчайших звуков, четко долетавших снаружи.
Звонкий стук лопаты. Топот лаптей по настилу. Извилистый визг колеса. Лязг ковша. Шум воды. Прыгающий грохот тачки через рельсы. Звук опрокидывающегося барабана и вываливаемого, сползающего бетона. Голос. Крик. Слово.
Это все говорило ему о времени и ритме.
Он прислушался к звукам, он считал их, как пульс. Пульс был ровный, несколько убыстряющийся, свежий, хорошего наполнения.
Полузакрыв глаза и склонив голову, он прислушивался к звукам.
Он упивался ими.
Они баюкали его, усыпляли. Но это не был сон. Это была острая, напряженная полудремота, готовая каждый миг прерваться и перейти в деятельное бодрствование.
Время шло, и он шел вместе со временем, колено в колено. Они шли, он и время, как два бегуна, как бегун и его тень, распознавая секунды по мелькающим и моросящим снаружи звукам.
Главный звук - был звук опрокидывающегося барабана.
Этот звук обозначал - замес.
Он повторялся все чаще и чаще.
Маргулиес отметил его бессознательно двадцать пять раз.
Появился Корнеев.
– Давид, а? Как тебе нравится? Ищенко двадцать пять замесов в тридцать одну минуту! Ну-ну!
Значит, в час - приблизительно пятьдесят. В смену - четыреста. Если же учесть возможные остановки и потерю ритма - никак не меньше трехсот пятидесяти.
Это превышало самые смелые расчеты.
Обедать?
Нет, только не сейчас. Еще полчаса. Если за полчаса темп не упадет тогда можно спокойно поесть.
– Хорошо.
Корнеев постоял и исчез.
"Тридцать восемь минут пятого", - отметил в уме Маргулиес.
Он продолжал сидеть, не меняя позы, и прислушивался к звукам работы. Они все учащались и учащались.
Время приближалось к шести.
Маргулиес выкарабкался из тепляка и стороной, осторожно, обошел площадку.
По настилу, неистово сверкая глазами, носился Мося. Площадка была окружена любопытными.
Маргулиес присел в отдалении на столбик. Он сидел, опустив руки между колен, и потирал ладони. Он не мог отвести глаз от движущихся тачек.
– А! Хозяин! Еще раз бувайте здоровы. Добрый вечер.
Маргулиес не слышал,
Фома Егорович, добродушно улыбаясь в свои полтавские, кукурузные усы, приветливо сияя твердыми четырехгранными американскими глазами, подошел сзади и положил ему на плечо крепкую руку.
– Сидит и смотрит! Ничего вокруг не видит и не слышит! Знаете, товарищ Маргулиес, что я вам расскажу, - так точно сидел наш американский волшебник Томас Альва Эдисон, когда они, с учениками, сконструировали электрическую лампочку сильного накаливанья с металлическим волоском в середине. Лампочка горела, а они сидели вокруг и смотрели, как она горит. Она горела, а они не могли пойти заснуть. Они должны были видеть продолжительность. Они сидели шестьдесят два часа перед столом в лаборатории.
Маргулиес еле заметно усмехнулся.
– Вы поэт, Фома Егорович.
– Нет. Я американский инженер - ни больше ни меньше. Лампочка горела, а они сидели в лаборатории, как привязанные к столу. Я вам это говорю. Это история. Вы, товарищ Маргулиес, как тот наш маленький Эдисон. Томас Альва Эдисон! Как это будет выходить по-вашему, по-русскому? Фома Алексеевич Эдисон. Вы - Фома Алексеевич Эдисон.
Он весело расхохотался.
– Как вам нравится?
– сказал Маргулиес, показывая глазами на новый настил перед машиной.
– Совсем другая музыка, правда?
– Очень интересно, - сказал Фома Егорович.
– Прямо замечательно.
Маргулиес самодовольно погладил колени.
Он отлично понимал, что американец сразу и по достоинству оценил их нововведение.
– Однако, Фома Алексеевич Эдисон-Маргулиес, пора и честь знать. Довольно смотреть на свою лампочку. Пойдем обедать, а то столовую закроют. Хорошо покушать никогда не мешает. А ваша лампочка не потухнет без вас. Она хорошо горит, ваша лампочка. Лампочка Ильича. Можете мне поверить. Вы ее хорошо зажгли. Очень хорошо. Я уже вижу.
– Пожалуй... Минут на двадцать...
– Пойдем, пойдем, там видно будет, на двадцать или на сколько. Кушать надо хорошо. Торопиться вредно, когда кушаешь.
Маргулиес медлил. Не на кого оставить участок. Корнеев исчез.
Он нерешительно озирался по сторонам.
– Идите шамать, Давид Львович! Обойдется без вас!
– закричал ликующим голосом Мося, пробегая мимо, и вдруг хрипло заорал, бросая на американца молниеносные взгляды: - Нажми, нажми, нажми! Темпочки, темпочки! Разговорчики!
Фома Егорович и Маргулиес быстро пошли в столовую. Американец вытащил из кармана свернутые в трубку иллюстрированные американские журналы.
– Получил сегодня по почте из Штатов. Будем за обедом читать. Замечательный журнал. Его основал еще сам Вениамин Франклин. Сто пятьдесят лет выходит аккуратно каждую неделю, не так, как советские журналы. Посмотрите, какая реклама. Все, что вам угодно. Все американские фирмы. Мы будем рассматривать.
Они дошли до переезда.
Через переезд, широко и грубо шагая, шел Налбандов. Он стучал по рельсам палкой. Они поздоровались.