Время жить и время умирать
Шрифт:
— Фрау Лизер тебя видела? — спросил он.
— Видела. Она прямо остолбенела. По ее мнению, я должна непрерывно искупать свои грехи, разодрав одежды и посыпав главу пеплом. И на миг меня и вправду стала мучить совесть.
— Совесть мучит обычно не тех, кто виноват.
— И не только совесть. Мне стало страшно. Как ты думаешь…
— Нет, — отозвался Гребер. — Я ничего не думаю. И давай сегодня вечером ни о чем не думать. Мы уже достаточно думали и себя этим пугали. Давай попробуем, не сможем ли мы взять от жизни хоть
Отель «Германия» стоял между двумя рухнувшими домами, как богатая родственница между двумя обедневшими. По обеим сторонам отеля щебень был аккуратно собран в две кучи, и развалины уже не казались хаотичными и овеянными смертью; они даже приняли вполне пристойный, почти добропорядочный вид.
Швейцар окинул мундир Гребера презрительным взглядом.
— Где у вас винный погребок? — налетел на него Гребер, не дав опомниться.
— Дальше по холлу и направо, ваша честь. Вызовите обер-кельнера Фрица.
Они вошли в холл. Мимо них прошествовали майор и два капитана. Гребер вытянулся перед ними.
— Здесь, наверно, так и кишит генералами, — сказал он. — На первом этаже помещаются канцелярии нескольких военных комиссий.
Элизабет остановилась.
— А ты не слишком рискуешь? Вдруг кто-нибудь обратит внимание на твой мундир?
— А на что они могут обратить внимание? Держать себя как унтер-офицер нетрудно. Я и был одно время унтер-офицером.
Вошел, звеня шпорами, подполковник, а с ним миниатюрная худая женщина. Он посмотрел куда-то поверх Гребера.
— А что с тобою будет, если на тебя обратят внимание? — спросила Элизабет.
— Ничего особенного.
— Тебя не могут расстрелять?
Гребер засмеялся.
— Едва ли они это сделают, Элизабет. Мы им слишком нужны на фронте.
— А что еще с тобой могут сделать?
— Немногое. Может быть, посадят на несколько недель под арест. Что ж, это несколько недель отдыха. Почти как отпуск. Если человеку предстоит через две недели вернуться на фронт, с ним ничего особенного случиться не может.
Из коридора справа вышел обер-кельнер Фриц. Гребер сунул ему в руку кредитку. Фриц опустил деньги в карман и стал очень покладистым.
— Господам, разумеется, желательно в погребке покушать, — заявил он и с достоинством проследовал вперед.
Он посадил их за столик, скрытый колонной, и не спеша удалился. Гребер обвел взглядом помещение.
— Это именно то, чего мне хотелось. Только надо малость привыкнуть. А ты? — Он посмотрел на Элизабет. — Впрочем, нет. Тебе нечего и привыкать, — удивленно продолжал он. — Можно подумать, будто ты каждый день тут бываешь.
Подошел старичок-кельнер, похожий на марабу. Он принес карточку. Гребер вложил в нее кредитный билет и вернул кельнеру. — Нам хочется получить что-нибудь, чего нет в меню. Что у вас найдется?
Марабу равнодушно посмотрел на него.
— У нас нет ничего другого, только то, что в меню.
— Ладно. Тогда принесите нам бутылку Иоганнисбергера Кохсберг, 37, из подвалов Г.Х.Мумма. Но не слишком холодный.
Глаза у Марабу оживились.
— Очень хорошо, ваша честь, — отозвался он с внезапным почтением. — У нас есть случайно немного остэндской камбалы. Только что получена. К ней можно подать салат по-бельгийски и картофель с петрушкой.
— Хорошо. А какая у нас будет закуска? К вину икра, конечно, не подходит.
Марабу еще больше оживился.
— Само собой. Но у нас осталась страсбургская гусиная печенка с трюфелями…
Гребер кивнул.
— А потом позволю себе рекомендовать голландский сыр. Он особенно подчеркивает букет вина.
— Отлично.
Марабу побежал выполнять заказ. Может быть, вначале он принял Гребера за солдата, который случайно попал в этот ресторан; теперь же видел в нем знатока, случайно оказавшегося солдатом.
Элизабет слушала этот разговор с удивлением.
— Эрнст, — спросила она, — откуда ты все это знаешь?
— От моего соседа по койке, Рейтера. Еще сегодня утром я ни о чем понятия не имел. А он такой знаток, что даже подагру себе нажил. Но она же теперь спасает его от возвращения на фронт. Как обычно, порок вознаграждается!
— А эти фокусы с чаевыми и с меню?..
— Все от Рейтера. Он в таких делах знает толк. И он велел мне держать себя с уверенностью светского человека.
Элизабет вдруг рассмеялась. В ее смехе была какая-то непринужденность, теплота и ласка. — Но, бог мой, я помню тебя совсем не таким!
— И я тебя тоже помню не такой, как сейчас!
Он взглянул на нее. Перед ним сидела другая девушка! Смех совершенно менял ее. Точно в темном доме вдруг распахнулись все окна.
— У тебя очень красивое платье, — заметил он, слегка смутившись.
— Это платье моей матери. Я только вчера вечером его перешила и приладила. — Она рассмеялась. — Поэтому, когда ты пришел, я была более подготовлена, чем ты думал.
— Разве ты умеешь шить? Вот не сказал бы.
— Я раньше и не умела; а теперь научилась. Я каждый день шью по восемь часов военные шинели.
— В самом деле? Ты мобилизована?
— Ну да. Я и хотела этого. Может быть, я этим хоть немного помогу отцу.
Гребер покачал головой и посмотрел на нее. — Это не идет тебе. Как и твое имя. И угораздило же тебя!
— Это мама выбрала. Она была родом из южной Австрии и напоминала итальянку; она надеялась, что я буду блондинкой с голубыми глазами, и потому заранее назвала меня Элизабет. И хотя блондинки не получилось, имя решили уже не менять.
Марабу подал вино. Он держал бутылку, словно это была драгоценность, и осторожно стал разливать, — Я принес вам очень тонкие и простые хрустальные рюмки, — сказал он. — Так лучше виден цвет. Или вы желаете, может быть, зеленые?