Время зверинца
Шрифт:
Она с успехом использовала свой магнетизм для привлечения новых клиентов в бутик, а попав туда, вам удавалось выбраться не ранее, чем из вас вытянут минимум тысячу фунтов за какой-нибудь суперский шарфик.
Мама была заядлой курильщицей и — без стеснения и извинений — обильно посыпала пеплом туфли клиентов, покупаемые ими товары и сдачу, которую ей протягивали. А когда табакокурение обернулось моветоном, с ее губ стала опасно свисать уже электронная сигарета, помигивая красным огоньком и гармонично дополняя собой комплект межгалактических антенн.
Появление писателей на стене моей комнаты она восприняла как символ вполне понятного юношеского протеста против засилья материализма, что с возрастом должно пройти, благо этот самый материализм меня поил и кормил. Мама
Так в общих чертах выглядели персонажи вялотекущего романа, именуемого моей жизнью. Я представил здесь своих родных без намерения как-то их опорочить, но с единственной целью пояснить, почему мне захотелось переписать этот роман заново. Переписать нутром.
Но я вряд ли написал бы хоть одно слово и уж точно не осмелился бы представить написанное на чей-либо суд до того, как в мою жизнь вошли Ванесса Грин и Поппи Эйзенхауэр. Если Арчи Клейбурга можно сравнить с трутом, еще нуждавшимся в воспламенении, то они с самого начала несли в себе огонь, как две зажженные спички.
Их пламенеющие прически повторно объявились в магазине через пару недель после первого визита. На сей раз они пришли как покупательницы. Ванесса приобрела брюки от Брюса Олдфилда — похоже, лишь ради того, чтобы мне досадить. При ее стройных ногах слишком широкие брюки смотрелись ужасно, придавая ей клоунский вид, но мама учила меня потакать вкусам клиентов, сколь бы дурными эти вкусы ни были. «Никогда не критикуй их собственный выбор, — говорила она. — Не создавай конфликт в их головах, предлагая вещи, которые тебе кажутся более удачными. Сомнение даст им повод уйти вообще без покупок. Тверди, что они выглядят прекрасно в том, что им самим нравится, и напоследок всучи им еще что-нибудь под стать».
Поппи купила пару шелковых блузок от Донны Каран, одна из которых была настолько прозрачной, что я с трудом удержался от вопроса, где она думает появляться в ней на людях. Уж точно не в Натсфорде и окрестных городках, которые морально не были готовы к таким явлениям.
Расплачивались они порознь. Поппи Эйзенхауэр выписала чек, и я его принял, хотя он превысил лимит, гарантированный ее чековой карточкой. Ванесса расплатилась кредитной картой. При этом я заметил, что она не сменила фамилию на Эйзенхауэр, оставшись Ванессой Грин. Наличие у них разных фамилий делало эту пару еще более интригующей, но в большей степени интрига относилось к Поппи.
Они огорчились, узнав, что моя мама все еще отдыхает за границей, но поскольку мы тут же обменялись контактной информацией и на время закрыли эту тему, я смог уже без помех наблюдать и размышлять о ней — то есть о Поппи. Даже тогда, в самом начале знакомства, она чрезвычайно меня заинтересовала — пусть не больше, чем Ванесса, но и не меньше… На этом этапе повествования возникала проблема с Гидеоном, главным героем романа. Я не собирался делать его литератором, признавая правоту Фрэнсиса, который предостерегал меня от «писательства о писателях». Но в таком случае у меня не получалось убедительно передать все потаенно-греховные нюансы его отношения к двум женщинам. Для этого ты должен быть писателем в душе (если еще не в публикациях) — причем писателем, с давних пор старательно настраивавшим себя на грубо-циничный лад. Мелкий Гид, будучи не писателем, а кем-то вроде моего брата Джеффри, в подобной ситуации может следовать зову сердца, но уж никак не играм собственной фантазии; и поступит он, исходя из соображений своего благополучия. Мне же было наплевать на благополучие. Я здесь ловил другую рыбу, покрупнее и пострашнее.
Ухаживание я начал стандартно, пригласив Ванессу в ресторан. Но даже для этого мне потребовалось проявить изворотливость и двуличие на грани фола. Поппи оставила мне координаты для передачи моей маме, так что я знал, где они живут. И под тем предлогом, что кто-то из них якобы оставил в магазине свои перчатки, я отправился в Натсфорд. Их
Через минуту я услышал какой-то шум у окна второго этажа и поднял глаза. За стеклом Ванесса пыталась раздвинуть занавески резкими синхронными рывками, словно подавая сигналы неким вражеским силам в Северном море, готовым высадиться на английский берег. Я помахал рукой. В ответ она произнесла что-то малоприятное, судя по гримасе. Я показал ей перчатки. Ее лицо изумленно вытянулось. Как прояснилось впоследствии, она решила, что я заехал с намерением продать перчатки либо ей, либо ее матери, а если они приглянутся и той и другой, то — по одной перчатке каждой. Последнее, если подумать, было очень близко к истинной цели моей миссии, хотя сам я тогда этого еще не осознал. Если представить каждую из этих женщин в образе перчатки, то, натягивая их на…
Впрочем, заходить так далеко еще не время.
«Чертов прилипала» — такова была первая мысль Ванессы, как она мне потом рассказывала. «Прилипала» в смысле «торговец, от которого непросто отвязаться».
Она спустилась ко входной двери и открыла ее ровно настолько, чтобы просунуть в щель фунтовую купюру. Рыжая нечесаная грива и запах табака. Мне нравился этот запах у женщин. У всех моделей, с которыми мне доводилось общаться, никотина в организме было больше, чем протеина. Иные так и вовсе представляли собой ходячие сигареты. Они отрабатывали свое на подиуме, возвращались в раздевалку и тут же закуривали. За кулисами плотной стеной стоял дым, и, чтобы глотнуть немного свежего воздуха, им приходилось проталкиваться к запасному выходу или по пояс высовываться из окон в одних только крошечных трусиках. Как-то раз в Милане, на вечеринке после показа, я пригласил в ресторан одну еще не раскрученную модель по имени Минерва. Деловые контакты «Вильгельмины» среди прочего давали возможность посещать такие вечеринки — правда, не суперзвездные, а классом пониже, где тусовались модели пожиже, но достаточно классные для обитателя Уилмслоу. Повседневный рацион Минервы состоял только из паровой брокколи и табака. Она двигала головой как жирафа, обнюхивающая листья на верхушках деревьев. Во время самого дорогого ужина, какой я заказывал в своей жизни, — помнится, я подсчитал, что каждый бутончик брокколи обошелся мне в сумму, эквивалентную полноценному ужину на восемь персон в Уилмслоу, — Минерва вдруг кашлянула мне прямо в лицо. Я втянул этот запах, наслаждаясь им, как ароматом экзотического цветка. Будь с ней рядом ее мама, сидящая на той же диете, и обкашляй они меня вместе, я бы без памяти влюбился в обеих…
— В чем дело? — спросила Ванесса.
Я приблизил, насколько хватило смелости, свое лицо к ее рту, жадно ловя табачное дыхание.
Что-то подсказало мне, что идея с перчатками не годится.
— Просто ехал мимо, — сказал я, — и подумал: почему бы нам с вами не выпить по бокалу вина?
— Здесь?
Мне всегда было трудно ее понять, ибо даже простейшие слова в ее устах звучали как-то загадочно. Что она имела в виду под словом «здесь»? Прямо на пороге? На этой улице? в Натсфорде? в Чешире? в Англии? в Европе? в пределах Вселенной?
У меня, должно быть, глупейшим образом отвисла челюсть. — Я не могу вас впустить, — сказала она.
— На это я и не рассчитывал, — нашелся я наконец. — Но если где-нибудь вне дома…
— Вне дома?
И вновь неясность. В саду? на тротуаре? в сточной канаве?
— То есть в каком-нибудь пабе или баре.
— Я не хожу в пабы и бары.
— И я тоже, — сказал я. — Тогда ужин в ресторане?
— Я только что поела.
— Гамбургер? Рыба и чипсы?
— Это тоже еда. Вы что, не слышали? Я только что поела.