Врубель. Музыка. Театр
Шрифт:
Кажется невероятным, но меньшей мере трудно объяснимым такое увлечение и такая мысль в письме поклонника «Фауста»! Однако все становится на свои места, если внимательно прочитать и обдумать письмо Врубеля в апреле 1883 года, где он высказывает свои заветные мысли о реализме в живописи, свидетельствующие о прочно сложившихся взглядах-убеждениях, возникших как личное открытие в результате сопоставления современной живописи и искусства столпов Высокого Возрождения.
Ощущая себя одним из жрецов «культа глубокой натуры», проповедуемого Чистяковым, Врубель почувствовал неудовлетворенность тем реализмом, тем уровнем жизненной правды, которым довольствовалось немало русских живописцев, выставлявших свои картины на ежегодных выставках. 400-летний юбилей Рафаэля, праздновавшийся в Академии художеств, способствовал
Свой взгляд на Рафаэля Врубель считал для себя открытием, дающим ему «критериум для ряда других оценок». Теперь восторг Врубеля от «Кармен», его оценка этой жизненной по сути оперы как эпохи в музыке и сравнение с реализмом Золя и Доде становятся понятны. Это — результат единства его теоретических воззрений и эстетических симпатий, связанных с пониманием реализма: «жизненная правда», «простота и сила», «глубокая натура» как форма, как «целый мир бесконечно гармонирующих чудных деталей»[15].
Влияние музыкальных и театральных пристрастий Врубеля, понимание реального в искусстве видны и в его творческих «внеакадемических» работах тех лет — в выборе и решении тем: «Моцарт и Сальери» Пушкина, «Садко» Римского-Корсакова, «Два брата» Тургенева. Все названные композиции Врубель исполнил для художественно-музыкального вечера студентов Академии художеств, состоявшегося в январе 1884 года (рисунки исполнены в декабре 1883), в подготовке которого он принял самое деятельное участие. Его теперь широко известные иллюстрации к «Моцарту и Сальери», а также «Садко играет на гуслях на дне морском» на вечере показывались через проекционный фонарь как иллюстрации к тексту трагедии Пушкина, музыке реквиема Моцарта и симфонической поэмы «Садко» Римского-Корсакова.
Вполне органично для Врубеля то, что он с готовностью ответил на приглашение главного устроителя этих вечеров в Академии И. Ф. Тюменева — музыканта, литератора, учившегося тогда в Академии и руководившего академическим хором, хотя среди кружка студентов, готовивших программу, был лишь один его приятель — Н. А. Бруни. Врубелю было близко стремление к синтезу искусств или хотя бы их содружеству в решении одной художественно-эстетической задачи. После встречи И. Ф. Тюменев записал в своем дневнике: «С Врубелем я познакомился впервые. С первого раза он мне показался образованным, очень воспитанным, но несколько сдержанным человеком. Между прочим, он подал мысль прочесть когда-нибудь полное поэтическое произведение, например «Демона», с художественными «музыкальными иллюстрациями»[16].
Во второй половине 1880-х годов, в так называемый киевский период, Врубель почти ничего не писал о своих музыкальных и театральных увлечениях, но театр и оперу он посещал и в те годы, даже одно время увлекался цирком. Только в 1885 году, готовясь к отъезду из Венеции, он написал В. Е. Савинскому: «В Вене думаю послушать Вагнера, а то в этой пресловутой музыкальной стране, окромя «Stella Confidente» [нрзб.] да «Santa Lucia» [«Ближняя звезда», «Санта Лючия» — итал.] ничего не слышал. Или — почти так»[17]. В известных воспоминаниях Николая Адриановича Прахова говорится о посещениях оперы и даже утверждается, что тему «Демона», своеобразный толчок к ее развитию и воплощению на холсте дала постановка в Киеве одноименной оперы. Мы знаем теперь, что о «Демоне» Врубель думал и говорил еще в Петербурге. Да и сам Прахов говорил, что художник знал лермонтовскую поэму наизусть и критиковал ее иллюстратора Зичи за непонимание поэмы и образа «Демона».
У Прахова мы находим и другие факты, интересные для понимания музыкальных пристрастий художника: «У Врубеля был небольшой, но приятный голос. Он пел романсы с чувством и пониманием. Любил петь романс Чайковского «Благословляю вас, леса» и очень популярный в то время романс Славянского на слова: «А из рощи, рощи темной песнь любви несется». Иногда случалось, что моя мать ему аккомпанировала, когда не было чужих, присутствие которых его стесняло.
Любил он декламировать стихи Пушкина и Лермонтова, особенно
Врубель всегда чувствовал и ценил музыкальность прозы, оттого он так любил Тургенева, Гоголя, не только поэзию, но и прозу Лермонтова, Пушкина и Гёте. Из всего, что мы знаем об эстетических и художественных вкусах Врубеля, следует, что он был чуток и к поэзии, и к музыке, но не смешивал их механически в нечто однородное, не подменял первую второй; он тонко чувствовал музыкальность стихотворения и понимал своеобразие выразительных возможностей каждого из искусств. Он ценил в поэзии не только музыкальность, но и определенность выражения мыслей, чувств, определенность, которая преображалась в нем в наглядность зрительных впечатлений. Оттого, наверное, он так сильно любил пение и сам пел, что в пении он находил то слияние поэзии и музыки, в котором происходило взаимное обогащение двух искусств, сохранявших свою природу, но рождавших новое, близкое им и вместе с тем отличное от них художественное произведение. Музыка глубже проникала в ритм, настроение, переживание, заключенные в стихотворении, и образы поэтического слова становились ощутимее, нагляднее, сообщая самой музыке несвойственную ей зрительную определенность.
Врубель понимал и любил программную и чистую музыку — тому есть немало подтверждений, и разговор об этом еще впереди, здесь же необходимо обратить внимание на визуальность музыкального восприятия Врубеля как художника-живописца. По признанию Вагнера, например, композитору было недостаточно одного зрительного впечатления, даже самого сильного для восприятия мира. В своем творчестве он искал слияния музыки, поэзии и драматического театрального действия, но на первом месте для него были музыка и поэзия, по преимуществу духовный, а не зримый образ.
У Врубеля, живописца по своей природе, опережая и подчиняя все остальное, возникал изобразительный образ, но его духовный глаз, эстетическое и художественное видение мира не могли обойтись без поэзии, музыки и театра, которые сливались в его душе со зрительными образами. В этом отношении интересны как подтверждение особенности художественного восприятия Врубеля воспоминания музыканта Бориса Карловича Яновского и певицы Надежды Ивановны Забелы-Врубель: «Врубель все время восхищался музыкой «Садко» и делал по ее поводу разные замечания, часто удивительно меткие, тонкие <...> не будучи музыкантом, умел схватить внутреннюю сущность и объяснить ее картинно и образно. Так, например, когда я проиграл в начале «Садко» такое место <...> он заметил: «Как будто поднимают что-то тяжелое и затем опускают на землю». Для какого-нибудь узкого сухаря-спеца тут всего только большие терции, переходящие в квинту, характерный и стильный прием композитора-кучкиста. <...> Подход Врубеля дает внутреннее освещение. Разумеется, никто никаких тяжестей тут не поднимает, но сама мысль о тяжестях дает известный толчок к тому, как воспроизвести, как исполнить это место»[19].
В воспоминаниях жены Врубеля сохранились не менее важные сведения: «Не обладая никакими специальными музыкальными знаниями, М. А. часто поражал меня своими ценными советами и каким-то глубоким проникновением в суть вещи. Так было с партией Морской царевны и вообще с оперой «Садко» <...>
С тех пор М. А. принимал самое близкое участие в разучивании мною опер Римского-Корсакова. «Псковитянку», «Веру Шелогу», «Царскую невесту», «Салтана», «Кащея» и множество романсов Р[имского]-Корсакова — все это я разучивала при нем и часто очень принимала во внимание его советы. Некоторые вещи он менее любил. Так, «Царская невеста», в которой партия Марфы была написана для моего голоса, ему меньше нравилась. Он не любил сюжета (этой оперы.— П. С.), не любил вообще Мея; меня это огорчало, так как я сильно увлекалась Марфой. Зато «Салтана» он обожал. Тут опять оркестр, опять новое море, в котором, казалось мне, М. А. впервые нашел свои перламутровые краски»[20].