Врубель
Шрифт:
Узнается в этой композиции ранняя акварель Врубеля «Пирующие римляне», вообще дает себя знать поздний академизм. Но это эклектическое позднеакадемическое благополучие нарушается здесь геометризацией построения, придающей иллюзорной композиции иррациональность и двойственность.
Также двойственно сочетается в композиции пространственность и плоскость. Пространство создают отвлеченные комбинации — треугольники, углы, сцепленные в определенном ритме. И в то же время эти комбинации утверждают плоскость, отвлеченное начало. Осознавая в подобного рода построениях угрозу жизненной достоверности (может быть, и Савва Иванович обратил на это внимание художника), Врубель в следующем варианте прибегает к фотографии. Весь пейзажный фон в этой акварели напоминает популярную тогда фотографию Неаполитанского залива. Однако художник успешно преодолевает документализм. Цветовое решение акварели проникнуто негой южной неаполитанской ночи. В нем воскрешается таинственное мерцание «Восточной сказки». Зелено-синяя колышущаяся «лунная гамма» несет в себе музыкальное
Приверженный как мастер декоративного искусства плоскостности, Врубель в то же время отчетливо чувствует особенный характер театрального занавеса, отличающий его от панно. Передняя плоскость оказывается как бы прорванной, ажурной, колышущейся, мерцающей. Да и вся композиция отмечена призрачностью, колыханием, мерцанием и такого рода мимолетностью, которая связана с театром.
Незавершенный вариант эскиза театрального занавеса из известной группы эскизов, связанных с одним и тем же заданием Мамонтова, кажется все же окончательным. Здесь тоньше и многограннее разработан передний план, на котором изображены две группы — мандолинисты и стоящие и сидящие слушатели. Чередование фигур перешептывающихся женщин «звучит» по-музыкальному ритмично. Фотография забыта. Город спускается с горы, стелется горизонталями крыш, геометрическими мерцающими фигурами, приобретая любимую Врубелем «мнимую» структурность. По-врубелевски сложна, изысканна геометризированная узорчатость драпировок занавеса. Обрамляя пространство сцены, занавес прихотливо сочетается с кронами темных пиний. Мандолинист находится на переднем плане, обращен к реальным зрителям и близок к изображенным слушателям, и это создает в композиции особенно сложные «колеблющиеся» отношения между плоскостью и пространством. Колорит условен, богат, плоскостность и декоративность ярче выражены. Можно почувствовать, сравнивая эскизы композиции занавеса, как художник постепенно обретает себя.
Есть, однако, в этих акварелях и эстетизм и какой-то привкус горечи, терпкости, повышенное эмоциональное напряжение. В них дает себя знать неустойчивый характер Врубеля. То он полон самых радужных надежд и, ободряя родителей, светло смотрит в будущее. (19 апреля 1892 года мачеха писала Анюте: «От Миши на днях получили письмо (папочка посылал ему маленькую субсидию), не унывает. Вот его выражение: „Рим не в один год выстроен“».) То внезапно становится невыносимо нервным, суетливым… Недаром Елизавета Григорьевна была чрезвычайно взволнована намерением Саввы Ивановича поселить Врубеля с ее семьей. Несколько позднее у сдержанной Елизаветы Григорьевны вырывается признание, что Врубель «составляет одну из неприятностей их жизни». Одна из причин этого — его «ужасно глупое поведение со всеми русскими художниками». Русские художники — видимо, члены колонии, живущие на той же вилле, на которой поселился и Врубель. Из художников общался Врубель в это время в Риме только с братьями Сведомскими и даже зарабатывал, помогая им в работе.
Он становится все более надменным, все острее ощущает свою «избранность», свой художнический аристократизм. Но думается, что в этой неуживчивости Врубеля и в его чрезмерном высокомерии сказывались и первые признаки его душевного заболевания. Здесь в Риме, в пору упадочных настроений он вспоминал любимую еще с юности «игру в провал» и очертя голову бросался в неизвестность, окунался в темную пучину ночной жизни Рима, отдавался ее волнам. Можно ли было предположить тогда, как серьезны его взрывы, как дорого обойдутся ему ночи, проведенные в таинственном и неизвестном где-то… Подозревал ли он и окружающие, какие тени уже легли на его будущее?
Поддавшись чарам Саввы Ивановича, явно приваживающего его к работе в Частной опере, Врубель исполняет и эскиз декорации к опере Николаи «Виндзорские проказницы». Сохраняя традиционное построение пространства с кулисами и задником, Врубель и здесь соединит пространственность и плоскостную декоративность по-своему. Структурные геометрические формы домиков, мебели, по-врубелевски изящные, прихотливо расцвечиваются гирляндами цветов и плюща и контрастируют с раскинувшейся кроной дерева, с элементами пейзажа. И во всем — ритмичность, музыкальность и попытки свободно организовать сценическое пространство.
Одновременно он начал писать картину на русскую тему, тему, связанную с Абрамцевом, с Мамонтовской оперой, и уже вынашивал планы своего участия в парижском Салоне. Речь идет о «Снегурочке», которая показалась Елизавете Григорьевне и девочкам страшной, «с флюсом и сердитыми глазами», а Лиле, напротив, обещающей стать «волшебно-прекрасной». В «Снегурочке» Врубель отдавал дань «музыке цельного человека», которая захватывала его в Абрамцеве, отвращала от «бледного Запада» и предопределяла его занятия керамикой и многие другие увлечения.
С этой музыкой прямо или косвенно связан заказ, который он получил от Мамонтова в Италии и ради которого он спешил теперь в Россию.
Конечно, не так уж бескорыстен был Савва Иванович, отправляясь с Врубелем в Италию. Типичный его прием «ухаживания за художником», как всегда, преследовал далеко идущие цели. Врубель должен был стать одним из главных его союзников в той «эстетизации жизни», о которой мечтали Мамонтов и его кружок. В Италии Врубель был обращен к работам для Частной оперы, трудился над эскизами занавеса и решением оформления предстоящих постановок. В Италии он уже начал обдумывать проект часовни для могилы Андрея Саввича. И едва Врубель ступил на московскую землю, он оказался во власти мягкой, но упорной мамонтовской воли, целиком поглощенным его затеями, его планами, его предприятиями. Нельзя не заметить здесь — подчинение это было добровольным. Пленник чувствовал себя в плену неплохо. «Я опять в Москве, или лучше — в Абрамцеве, — писал Врубель сестре в июле 1892 года, вскоре после возвращения из Италии, — и опять осажден тем же, от чего отдыхал 8 месяцев: поисками чисто и стильно прекрасного в искусстве и затейливого личного счастья в жизни; как видишь — все голова и тени. Переведя на более понятный язык: опять руковожу заводом изразцовых и терракотовых декораций (в частности, отделкой часовни над могилою Андрея Мамонтова) и постройкой (по моему проекту) пристройки к дому Мамонтовых в Москве с роскошным фасадом в римско-византийском вкусе. Скульптура вся собственноручная». Чисто и стильно прекрасное в искусстве, о котором мечтал Врубель… Кто, как не Мамонтов, мог не только поддержать подобную цель, но фанатически ее преследовал. И теперь новые заказы Мамонтова были непосредственно связаны с этой целью. Архитектурные формы влекут Врубеля, словно дар его, расширяясь, крепчая, жаждет осваивать все новые и новые земли.
Нельзя не восхищаться инстинктом Мамонтова, угадавшего талант Врубеля, поверившего в его талант и смело заключившего с ним творческий союз. Но мало того — Мамонтов решился заказать Врубелю не какое-нибудь «преходящее» произведение, от которого при желании можно избавиться, а столь «недвижимое» и «вечное», как собственный дом.
Врубелю поручено спроектировать пристройку — флигель к дому на Садовой-Спасской. Здесь будет жить Вока и немало дней и ночей проведет сам художник. Характерен римско-византийский стиль — эклектический стиль, типичный в то время для религиозного зодчества, где этот стиль создавал иллюзию соединения католичества с православием, осуществления религиозной утопии, к которой, кстати, имел отчасти отношение и Врубель. Эклектика дает себя знать и в конструктивном решении флигеля. Основа — неправильный куб с выступающим эркером сбоку, и главные организующие мотивы — арки, круги, овалы, вертикали. Отчетливо видно, как Врубель стремился подчеркнутыми вертикалями пилястр организовать объем, выявить его конструктивность. Но главное значение в этом объеме приобретают его поверхность и фасад. Зато игра геометрическими объемами явно увлекает художника. Какое разнообразие форм удается ему найти, комбинируя простую кирпичную кладку! Арочные глубокие проемы, щели наверху под крышей, режущие поверхность стены, включают эффект теней, влекущих в таинственную глубину. Декоративны ниши с многоступенчатыми обрамлениями, строенные и сдвоенные арки в окнах, обнимающая двойное арочное окно раскинутая над ним широкая арка и венчающие композицию сверху кольца с узором внутри, напоминающие отдаленно о готической розе. Узнаются в этом здании и характерные для Киева жилые постройки, затейливо обыгрывающие, подчас как в детских кубиках, декоративные возможности кирпичной кладки. Врубель в самом деле здесь почти играет, наслаждаясь возможностью комбинировать отвлеченные формы. Заметим, стиль, в котором решен этот флигель, весьма родствен живописи Врубеля по своему внутреннему отношению к форме, пространству, плоскости. Вместе с тем, создавая образ как бы постепенно напрягающейся, упруго натягивающейся «живой» формы, постройка представляет собой скорее скульптуру, чем архитектуру.
Опять парадокс: если в решении архитектурного образа Врубель оказывался отчасти скульптором, то в исполнении декоративной скульптуры — маски льва, предназначенной для украшения ворот, он вел себя как конструктор, архитектор, строитель. В первом варианте маски торчащая грива волос сообщала пластике львиной морды живописность, «текучесть». Но отчетливое стремление к построенному объему с выраженной конструкцией заставило Врубеля решительно и резко отсечь эти живописные неопределенные массы гривы. Сохранив элемент живой характерности, он сводит композицию к ясно расчлененному, но монолитному целому. Небольшая по размерам, эта маска отмечена строгой гармонией выстроенных и четко сочетающихся между собой в единое целое пластических элементов. Это украшение на воротах мамонтовского дома, отвечая виднеющемуся в глубине флигелю с его живописной игрой архитектурно-скульптурных форм, как драгоценная вставка, завершало архитектурный ансамбль, компенсируя будничность облика главного особняка.
Практическая художественная деятельность на гончарном заводе, казалось, наконец готова одержать победу над романтическим стихийным нравом художника, готова приучить его всерьез думать о пользе, о деле. Он действительно считал, что такое с ним может произойти. И он уже строил планы, как привезенные из Италии «прекрасные фотографии еще более прекрасных видов» будет иллюминировать, что принесет определенные материальные выгоды. Предприняв уже один опыт такого рода, он умножал цифры, подсчитывая солидную выручку, которая ожидала его за эту работу. «Я давно об этом думал; но, утомленный поисками заветного я никогда не имел энергии приняться как следует за это здоровое дело. Бог с ней, с призмой — пусть природа сама говорит за себя. Призма — в орнаментистике и архитектуре — это музыка наша», — писал Врубель сестре. И год спустя: «Совершенствование жизненной техники — вот пульс настоящий; он же должен биться и в искусстве. Никакая рука, никакой глаз, никакое терпение не сможет столько объектировать, как фотографическая камера, — разбирайся во всем этом живом в правдивом материале с твоей душевной призмой: об его непризрачные рельефы она только протрется — потускнела, слишком ревниво оберегаемая…»