Всадники ниоткуда. Романы
Шрифт:
— Чью жизнь?
— А не все ли равно? Даже синтезированную.
— Неточная формулировочка, — тотчас же вмешался он, — ортодоксы придраться могут. Живая, мол, собака лучше мертвого льва. Девиз коллаборационизма. Призываешь к сотрудничеству с враждебной цивилизацией.
— Опять Томпсон. Надоело.
— Им тоже. Разобрались.
— Предполагаешь?
— Знаю.
— А что ты хотел мне сказать?
— То,
— Почему же об этом наедине?
— Потому что так запрограммировано. Помозгуй. Нет нужды пока уточнять подробности.
— А хочешь честно?
— Что?
— Не восторгает меня сие. Отнюдь не восторгает.
— Ну, старик, это невежливо.
— А надоели мне все эти чудеса и фокусы! До зла горя надоели.
— Ты опять шепчешь что-то?
Это — вслух. Это опять Ирина.
— Пришибло его. Доведись до меня, я бы орал.
А это Толька. Почему-то Зернов молчит. И никто не замечает. Нет, заметили.
— Почему вы молчите, Борис Аркадьевич? Наш треп надоел?
— Просто задумался. — Зернов, как всегда, тактичен. — А интересный эксперимент! Поразительный по замыслу: получить всю нужную им информацию через Анохина. Создать некий дубль памяти. Видимо, они пока еще не воспринимают языковую, смысловую информацию непосредственно — ни акустически, ни оптически. Слово не доходит до них, ни произнесенное, ни начертанное. Доходит только переработанная человеком информация — мысль, образ.
— Но почему Анохин? Могли взять любого ученого.
Спросил, конечно, Толька.
— Неужели только потому, что его синтезировали первым? Какое значение может иметь порядковый номер?
— Порядковый номер, бесспорно, не имеет значения. Но первый опыт — да! И возможно, еще потому, что образное восприятие у Анохина особенно ярко. У каждого оно есть, лишь выражено по-разному. Математик видит мир иначе, чем художник или музыкант, у поэта тоже свое поэтическое видение мира. Когда я говорю, допустим, «палка», у разных людей сознательно или подсознательно возникает свой образ. У одного — смутное воспоминание о боли, когда-то испытанной, у другого — о тросточке, увиденной где-нибудь на витрине универмага, у третьего — о суковатой дубинке грибника. А у тебя что мелькнуло, Анохин?
— Шест, — сказал я, — фибергласовый. Прыгал на занятиях по легкой атлетике.
Все засмеялись.
Он тоже. Я тотчас же услыхал его смех. Не самый звук смеха, а то состояние нервных клеток мозга, которое этот смех порождает.
— Ты смеешься? — спросил я.
— Конечно. Шест! — Он опять засмеялся. — Сколько я намучился с этой палкой.
— Почему ты?
— Не задавай глупых вопросов. Кстати, Зернов верно подметил необходимость образного восприятия информации.
— Ты что, весь наш разговор слышал?
— Сквозь тебя. Я же воспринимаю всю переработанную тобой информацию. Незримо присутствую при всех твоих разговорах.
— Так я сам сейчас не все слушаю.
— Не слушаешь, но слышишь. А я накапливаю все это в своей копилке памяти. Кстати, прислушайся. Наш Борис Аркадьевич о ней и вещает.
— …в такой копилке многое накапливается. А тренированная память сразу извлекает необходимое. Вообще «сверхпамять» — не чудо. Вспомните Араго феномен! А шахматисты? Поразительная профессиональная память. Если б мы только знали ее код и механизм запоминания…
— А они знают?
Это — снова Ирина. Почему-то недоверчиво, даже с иронией. Но Зернов не замечает иронии, он серьезен.
— Не убежден. Может быть, Анохин только удачный эксперимент. Но узнают обязательно. Где-нибудь у себя.
— И вы поверили в эту гипотезу?
— А почему бы нет? Чем она хуже других? Столько же доводов «за», сколько и «против». И потом, она не обидна для человечества, даже импонирует ему. Последнее звено контакта, взаимоизучения и, как следствие, обмена информацией между двумя космическими цивилизациями.
— Слыхал? Умница наш Борис Аркадьевич. Последнее звено. Верно. Недостающее звено.
— Ты тоже веришь в эту гипотезу?
— Я молчу.
— Почему?
— Пока еще рано. У меня еще нет свободы воли. Но придет время…
Мне смешно.
— Начинается мистика. Я что-то не верю в твою загробную жизнь.
— А в скачок из царства необходимости в царство свободы веришь? Можно ведь и так сформулировать. Свободы воли. Свободы мысли. Свободы творчества. Почему бы и нам не повторить ваш путь?
— Что ж, значит, мечтатель прав? Появится где-то планетка, этакая Земля-бис, с нашей водой, с нашим воздухом, с нашими городами?
— Вышутить все можно. А что появится и где появится, никому еще не известно. Изучение не всегда повторение, чаще поиск.
— Чего? Синтезированных грез? Суперпамяти?
— Все это пробы, старик. Только пробы. Мы живем в мире констант. Для условий Земли и белковой жизни природа давно уже создала оптимальные размеры и формы. Так зачем же им менять константы?
Я, должно быть, повторил это вслух, потому что Зернов, улыбнувшись, ответил:
— Конечно, незачем.
Я покраснел. Как объяснить им свои «мысли вслух» и о чем? Выручил меня Вано.
— Может, двинемся, Борис Аркадьевич? — сказал он. — Мотор в порядке. И дорожка, можно сказать, беговая.
Зернов внимательно посмотрел на меня:
— А ты как думаешь, пора?
«Что он хотел сказать этим «пора»? Неужели понял?»
— Давным-давно понял. И ты понял, что он понял. Не притворяйся. Можешь доложить: пора. Анохин-второй к отбытию готов.