Всадники ветра (Двойники)Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVII
Шрифт:
Так неудачно окончилась первая авиационная попытка Мака. Он и не подозревал, в каких необыкновенных условиях с того же самого аэродрома состоится его первый настоящий продолжительный полет.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Если читатель, развернувший эту книгу, несколько разочаровался в ней, не найдя на первых же страницах грома револьверной стрельбы и таинственных масок — пусть такой читатель все-таки не бросает своего занятия! Потому что терпение — бабушка всех добродетелей!
Прежде всего, обозначим срок и место надвинувшихся событий.
Срок — четвертый день со времени приезда Мака в Медынск — следующий день после его неудачного полета. Место — запущенный сад профессора Добротворского. Время — двенадцать ночи. Действующие лица:
По узкой, черной, пустынной улице — на эту улицу выходит задняя часть сада Добротворского — быстро скользила человеческая тень. Тень приблизилась к наклонному забору — скользкой, поросшей мхом поверхности, скрывающей от посторонних глаз глубину сада — низкий профессорский дом.
Незнакомец подошел к забору вплотную. Он сделал резкое движение и вдруг скорченная, сутуловатая фигура очутилась верхом на шаткой ограде.
Два освещенных желтых окна в правом углу фасада и одно крайнее слева сверкнули из темноты. В следующий момент незнакомец исчез за четкой досчатой гранью.
Несколько минут пустая тьма настороженно висела над переулком. Где-то близко, по другую сторону дома, протяжно и громко залилась собака. Вой смолк и повторился опять с новой необычайною яростью. Затем собака замолкла. Вдоль забора зашуршали осторожные шаги новой, сливающейся с его поверхностью, фигуры.
Прижавшись к забору, некто второй простоял несколько секунд неподвижно. Но либо он не обладал решимостью первого, либо не надеялся на крепость своих мускулов. Как бы то ни было, он не повторил движений предшественника, а снова заскользил вдоль стены, очевидно, ища подходящей лазейки для проникновения внутрь…
Прошло полчаса. Из разорванных туч выглянула усеченная луна, залив улицу, забор и сад тусклым неверный светом. Плыла ночная тишина…
Для человека, лежащего совершенно неподвижно в высокой сырой траве да еще на враждебной территории, полной всевозможных опасностей — срок в тридцать минут может показаться очень значительным! Лежать на ноющих локтях, чувствовать, что все тело пропитывается дрожью ночного холода и не спускать глаз с трех световых квадратов перед глазами — вот основное занятие человека, пробравшегося в чужой сад с определенной целью! А если к этим неудобствам прибавляются муки раненой совести — дело становится из рук вон плохо! Именно переживаниям такого рода суждено было терзать душу ночного незнакомца, распростертого на животе репортера Мака.
Вчера вечером в назначенный срок он пришел к Иванову. Военлет был дома, здесь же сидел его друг — техник Фенин — квадратнолицый человек в ситцевой косоворотке, выглядывавшей из под серого, потертого пиджака. Сидели у стола под портретами Ленина и Маркса, пили чай, разговаривали. Хозяйничала жена Иванова.
В ее наружности не было ничего особенного или бросающегося в глаза — тоненькая брюнетка, среднего роста, со свежим, вздернутым лицом и кудряшками стриженой головы. В синем платье, обнажающем ее хрупкую шею и худые, полудетские руки, она совсем не походила на женщину двадцати четырех лет. Она неслышно двигалась по комнате, почти не вмешиваясь в разговор мужчин. Но один нелепый случай странно запечатлел эту женщину в уме Мака.
Конечно, это была его собственная вина!
Нужно же было проговориться, нарушить данное слово, без всякого повода разбить спокойствие этих симпатичных людей. И из-за чего?
Произошло это совсем неожиданно. Иванов, постепенно вызванный Маком на воспоминания, рассказывал о своем прошлом. Рассказал несколько эпизодов фронтовой жизни, о своем плене у белых, о бегстве из плена, о том, что только благодаря случайности он не попал в Москву работать на центральном аэродроме…
— Хороший город Москва, — поддержал разговор Мак, — магазины, театры… Вы в котором году были там, товарищ Иванов?
— Я не был в Москве! — небрежно заметил военлет. — Говорю, только мимо проезжал. Еще тогда…
Но у Мака явилось острое желание продолжить свою тему.
— Ну как не были? Бросьте, товарищ! Я знаю прекрасно… А дочь профессора Добротворского?
— Дочь Добротворского? — выставил Иванов над столом свое костлявое лицо. — А при чем же здесь она?
Мак прикусил губу. Он понял, что Нина Павловна здесь не только не при чем, но и специально взяла с него обещание не говорить об этом вопросе! Но непонятное запирательство Иванова… Не только дух хорошего журналиста, но и смутная ревность были разбужены в нем. Он тоже облокотился на стол.
— При чем дочь профессора? Да при том, что именно в Москве состоялось ваше знакомство с ней. Помните? Конечно, это между нами… Если уж сорвалось…
Военлет медленно покачал головой.
— Вы что-то путаете, товарищ! Правда, вчера я видел на бульваре эту развязную девчонку. Но никогда я раньше не встречался ни с кем, даже отдаленно похожим на нее!
— Не встречались? А портрет с вашей надписью, подаренный ей? Я сам видел этот портрет! И кроме того, так отзываться о женщине… — дрогнувшим голосом сказал Мак и обвел комнату глазами.
Тут только он понял всю неуместность своей непонятной настойчивости.
Жена Иванова стояла, вытянувшись у двери, совсем бледная, с полуоткрытым напряженным ртом.
Жена Иванова стояла, вытянувшись у двери, совсем бледная, с полуоткрытым напряженным ртом.
Она пристально смотрела на вставшего из-за стола, бледного и нахмуренного мужа.
— Товарищ, говорю вам, что здесь какое то недоразумение, — отчетливо выговорил военлет, по привычке поднося руку к носу, — я не знал и знать не хочу ни вашего сумасшедшего профессора, ни его дочери. Что касается портрета — это явная провокация. Вы видели сами?
Вся эта сцена ярко проступила в сознании лежащего в профессорском саду Мака. Как глупо, как удивительно глупо! Конечно, после слов военлета и повторного взгляда на его жену, он сразу понял, что надо делать! Он взял свои слова обратно, сказал, что видел портрет мельком, что, вероятно, это было сходство и даже, кажется, довольно отдаленное! Он совершенно примирился с Ивановым! Но сверкающие черные глаза Маруси и ее деланно спокойные движения ясно сказали, что все эти шаги немного запоздали. Хотя Иванов отчасти виноват сам. Разве нельзя было замять разговор в начале? Какой смысл был так обострять этот опасный момент?