Всадники
Шрифт:
– Будь спокоен, твоя протухшая нога уже не твое дело, а только стервятников.
– Каких стервятников? Почему? – шепотом спросил Уроз.
Пальцы его сжались. Он почувствовал в руке комок ткани. И вспомнил все. Левая рука непроизвольно дернулась к тому месту, где он привык нащупывать перелом. Она коснулась пола, протянулась ниже… опять земля… Рука медленно, нерешительно стала подниматься выше, выше, нащупала культю, оживилась, побежала к колену, вернулась к переломленному месту, измерила расстояние от колена к перелому.
– А как… как?.. – шепотом спросил Уроз.
– Клянусь честью, –
– Да услышит тебя Аллах! – поблагодарил Уроз.
В голосе его послышалась сила. А в глазах появился блеск. И румянец на щеках. Быстрым, точным движением он придвинулся к седлу. Оперся на него, ухватился обеими руками за луку седла и выпрямил туловище, гордо подняв грудь.
– Воистину, ты – настоящий мужчина, – посмотрел на него Мезрор.
Уроз разжал правую руку с кляпом, еще мокрым от его слюны, и веревкой, скользкой от его пота. Посмотрел на них, и бледные губы его сжались в презрительной, саркастической улыбке.
– Воистину, воистину, – произнес Уроз еле слышно.
Кадыр развернул драную тряпку и важным голосом вынес свой приговор:
– Она ни на что больше не годится.
– В огонь! – распорядился Уроз.
Он снял с себя кусок ткани, служивший кушаком, и обмотал им голову, как чалмой. А вместо пояса повязал веревку.
Чтобы проделать эти движения, Уроз снял руки с седла. И тело его осело. Он не пытался выпрямиться вновь и опустил голову на седло. Его трясло. Кадыр дал ему выпить горячего чая. Мезрор попросил сына:
– Теперь надо хорошенько его укрыть. Принеси-ка наши одеяла.
– Сейчас! Мигом принесу, – воскликнул Кадыр.
Наконец он имел право быть просто подростком. В два прыжка он был уже за дверью.
Когда этот мальчуган в одной тонкой рубашке исчез в холодной степной ночи, Уроз испытал странное чувство пустоты, будто ему чего-то не хватало. «Ну почему нет у меня такого же сына?» – подумалось ему. Эта мысль очень его удивила. До сих пор дети вызывали у него лишь нетерпение и отвращение… А вот этот… Он мужественно помогал во время самой кровавой, самой отвратительной операции… Ухаживал за ним умело и самоотверженно… А этот маленький чапан в качестве одеяла.
– Настоящий мужчина здесь – это твой сын, – заявил вдруг Уроз.
И Мезрор ответил:
– Придет день, когда он с гордостью скажет, что ухаживал за самим Урозом, сто раз выходившим победителем.
Уроз лишился дара речи, а потом прошептал:
– Так ты узнал меня?
– С первого же взгляда, – отвечал Мезрор. – Но не беспокойся. Остальные пастухи не узнали, они слишком молоды. Только я прожил довольно, чтобы видеть тебя на скачках, не раз видеть твои победы. А ты знаешь поговорку: старый глаз помнит лучше во сто раз.
Тут в юрту вбежал весь раскрасневшийся от холода Кадыр с одеялами.
В ту ночь Уроз спал мало. Боль не давала уснуть. Причем сильнее всего болела не новая рана, а то место, где раньше был перелом и где теперь ничего не было, внутри того обрубка, который уже стал добычей воронья. Эта странная боль была так сильна, так похожа
Лай собак, крики пастухов и блеянье овец разбудили одновременно и Уроза, и Кадыра.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил мальчик.
– Хочу есть, – ответил Уроз.
И с удивлением для самого себя повторил:
– Очень хочу есть.
В жаровне оставалось мало углей.
– Я сейчас принесу углей, чтобы разогреть плов, – крикнул Кадыр.
– Нет, – сказал Уроз. – Пусть будет холодный, но сейчас.
Он еще не кончил облизывать пальцы над пустым блюдом, когда в юрту вошел Мезрор, в сапогах и с плеткой за поясом.
– Ну вот ты и получил лучшее из лекарств, – сказал старейшина пастухов. – Так что я могу спокойно уезжать на работу.
– Никто в лагере не должен знать, – показал Уроз взглядом на ногу.
– И даже твой саис? – спросил Мезрор.
– Никто, – повторил Уроз.
– Тогда я возьму его с собой на пастбище. Лишних рук у нас не бывает, – предложил Мезрор.
Подобно медленному потоку воды, уходящей в пески пустыни, шум стада постепенно стих. Кадыр прислушивался к этому удалявшемуся рокоту до самого конца. В своем воображении он следил за стадами овец, то разбредающимися по степи, то выстраивающимися в определенном порядке, то просто идущими в зависимости от пожеланий его отца. Наконец он пояснил:
– Они пасутся у подножия высоких гор… Там трава сохраняется дольше, чем в степи. Из-за родников и ручьев. Один родник дает и нам воду, здесь, в нашем полевом стане.
Сказал и вспомнил о своем долге.
– Я пойду принесу самовар пастухов, – крикнул он. – Так у тебя весь день будет горячий чай.
Не успел он выйти, как голова его в тюбетейке, шитой золотыми нитками, опять появилась в проеме.
– Тут поблизости бродит твоя служанка, – сообщил Кадыр.
Уроз инстинктивно взбил одеяло, скрывающее обрубок ноги, и медленно сказал:
– Пусть войдет… но если заговорит с тобой обо мне, скажи…
Круглая мальчишеская головка сначала решительно завертелась слева направо и справа налево, потом сказала:
– Мне нечего с ней разговаривать. Она всего лишь жалкая кочевница, а я сын главного пастуха.
– Ты рассуждаешь как мужчина… Ступай…
Едва голова Кадыра исчезла, как Уроз резко изменил позу. Он распластал свое тело на земле, сделал потолще слой одеяла в том месте, где должна была бы быть его больная нога, сунул поглубже подбородок в воротник чапана, спрятал щеки под свободные концы чалмы. Когда Зирех вошла, на лице Уроза видны были только глаза, глубоко запавшие в орбиты, да нос, торчавший как у покойника. Он не дал времени женщине что-либо сказать, поприветствовать его.