Всадники
Шрифт:
«Как, уже? Тогда зачем кляп? Зачем веревка? Столько унижения! Зачем?» – подумал Уроз. И тут же потерял способность размышлять.
Мезрор, встав коленом ему на живот, приподнял обрубок ноги, а Кадыр наклонил раскаленный котел. Тут мир теней на стенах юрты, белесое солнце фонаря, внезапно открывшееся красное пекло жаровни, потрескивание ошпаренной кожи, отвратительное дыхание кипящего жира и еще более отвратительный запах обваренного мяса сплелись вместе, расплавились и унеслись прочь в хлынувшем потоке нестерпимой боли. Гордость и мужество Уроза были готовы противостоять
Все тело его содрогнулось от совершенно животного бунта. Тщетно. Путы лишь сильнее впились в тело Уроза. Колено, давившее на живот, еще сильнее спрессовало внутренности, в то время как беспощадные руки ни на секунду не отпускали то, что осталось от ноги, и продолжали пытку. На культю хлынула струя жидкого огня… еще одна… и еще. Мышцы Уроза, которые ему больше не подчинялись, напрягались и сжимались с безумной силой, пытаясь вырваться из узлов туго затянутой веревки. А обезумевшие зубы грызли ткань кляпа. Рот переполнился слюной. И он истошно вопил, беззвучно вопил в тряпку.
Котел опустел. Кадыр тщательно вытер его дно и края куском разорванной чистой рубашки и еще горячей тряпкой обвязал ошпаренную культю, из которой уже не шла кровь.
Уроз дергался все слабее и слабее. Когда мальчик кончил обвязывать ногу, тело раненого лежало без движения. Мезрор тихо опустил на землю то, что осталось от ноги, вынул кляп и развязал веревку. Уроз не шевелился. Мезрор взял за пальцы отрубленную ниже колена ногу, валявшуюся на земле, и вышел из юрты. Немного спустя ночную тишину нарушил удаляющийся топот галопа.
– Он вернется, не беспокойся, – пообещал Кадыр. – Только отвезет подальше от стоянки твое несчастье.
Но Уроз не слышал его. Он потерял сознание.
– Он скоро вернется, клянусь, клянусь тебе, – воскликнул Кадыр.
Теперь он говорил это для себя. Отец оставил его одного с гостем в обмороке. Одного! Какое доверие! Какая честь! Но чем он может помочь неподвижно лежащему человеку, у которого ни глаза не смотрят, ни язык не говорит, ни голова не работает? А что если тот умрет, пока он его сторожит? Что скажут любимые глаза отца?
Кадыр склонился над Урозом, прислушиваясь к его неровному дыханию… К свистящему, хрипящему дыханию, которое слабело… слабело… останавливалось… Нет, еще не совсем… Вот опять хрип… Сердце мальчика билось в унисон с неровным дыханием. Тревога стала нестерпимой. Больше не смотреть на желтое восковое лицо и не вслушиваться в это прерывистое дыхание… Он встал, посмотрел вокруг себя. «Какой беспорядок! – подумал он. – Отец пристыдит меня».
Он начал с того, что вытер запекшуюся кровь с инструментов, положил топорик рядом с жаровней. Потом тщательно собрал и сжег мелкий мусор, оставшийся от операции, – клочки ткани, кусочки мяса и костей – и сжег их. Потом поставил неполный чайник на угли.
«Ему нужен будет горячий чай, – подумал Кадыр. – Очень горячий».
Эта мысль вернула его к Урозу, по-прежнему лежавшему без сознания. Его кожа казалась сотканной из мелкой дрожи. «Ему очень холодно», – подумал Кадыр. Снял свой маленький чапан и накрыл им Уроза.
Послышался топот копыт.
– Вернулся! Вернулся! – тихо сообщил Кадыр.
Ангел смерти не посетил юрту. И все было в порядке… Нет, не все… Веревка и кляп… На них лежала рука раненого. Кадыр хотел было взять их, но пальцы лежащего без сознания мужчины пришли в движение и со страшной силой впились в мокрую тряпку и липкую веревку. Мальчик услышал шепот:
– Оставь… я не буду больше кричать… Клянусь Пророком.
Это была такая жалобная, такая протяжная просьба, что она напугала Кадыра больше, чем если бы раздался крик. Мальчик отдернул руку. На пепельно-желтом лице губы были плотно сжаты – сплошная белая линия. Кто же произнес эти слова?
Топот коня остановился у юрты. Кадыр кинулся было ко входу, но тут же остановился. Мальчик, которому такой человек, как его отец, оказал столь высокое доверие, не должен вести себя, как напуганный ребенок.
Мезрор сразу заметил порядок в юрте, чайник на жаровне, халат Кадыра на Урозе. Он обнял сына за плечи и поинтересовался:
– Ну что, сын? Все в порядке?
Сколько дружеского тепла было в этом жесте большой, мозолистой руки… грубоватом голосе, в этом обращении равного к равному… Кадыр ответил не сразу. Когда уверенность в себе вернулась к нему, он сказал важным тоном.
– Не знаю, отец. Душа его еще не вернулась.
– Так и должно быть, – объяснил ему Мезрор. – Ей надо отдохнуть подальше от измученного тела.
Он лег возле Уроза, откинул полы чапана, приложил ухо к сердцу. И ничего не услышал. Его черные брови нахмурились. Человек, которому он ампутировал ногу, дышал, значит, и сердце должно было биться. Мезрор крепче прижал щеку к рубашке и почувствовал странный шорох. Нащупал под тканью мешочек с крупными купюрами. От удивления он на какое-то мгновение замер. Потом слегка покачал головой, переложил мешочек с бумажками на правую сторону груди, положил ладонь на оголенную грудь и тотчас нащупал слабое сердцебиение. Потом тщательно застегнул рубашку, прикрыл чапан Уроза и приподнял чапан Кадыра, чтобы осмотреть ампутированную ногу. На ляжке еще сохранились темно-красные пятна, но опухоль спала. Мезрор пощупал кожу: она была еще горячей, естественно, но не слишком… Наконец он взялся за забинтованную часть ноги и понюхал ее. Кадыр внимательно следил за всеми его движениями. Мезрор сказал:
– Пока ничего нельзя сказать. От перевязки еще сильно пахнет жиром. Развяжи ее! У тебя пальцы более легкие.
Когда рана обнажилась, Уроз не пошевелился. Мезрор понюхал ее, приставив вплотную ноздри, и сделал вывод:
– Ну, сын, считай, что мы выиграли. Перевяжи, как было.
То ли от усталости, то ли от ночной прохлады, а может, от похвалы руки Кадыра слегка дрожали. И его ноготь царапнул живую кожу. Уроз вздрогнул, открыл глаза и увидел лицо Мезрора, склоненное над ним. Старейшина пастухов сказал: